Помощник Президента Соединенных Штатов Америки. Я помотал головой. Не помогло.

— А задача? Чего хочет ФДР?

Аллен невозмутимо пожал плечами.

— Ты и сформулируй.

Я встал, подошел к подоконнику и взглянул сквозь давно не мытые стекла на легкие белые облака, плывущие в голубом просторе. В знойном небе пылает солнце, в бурном море гуляют волны, в женском сердце царит насмешка, в женском сердце ни волн, ни солнца. Знал бы я тогда, чем все кончится!

— Они вернутся, Аллен. Через год, через два, через три. Клеменция высадит десант, и над Европой загорится фиолетовый огонь. Мы не сможем их победить, но по крайней мере должны знать, что делать.

Он что-то ответил, но я не слушал, смотрел в небо. Пока мы бессильны, но это пока. У Дяди Сэма — много!

Эх, Аргентина, красное вино!

Они прощаются посреди Последнего поля. Ветер уносит негромкие слова, пыль оседает на губы. Двое, неотличимые ни лицом, ни голосом, но все-таки разные. Смерть стоит рядом, но не торопит, ждет терпеливо. И у Нее случаются слабости, и Она иногда чувствует вину.

— Это несправедливо! — говорит один, глядя в чужое лицо, словно в зеркало. — Я пойду с тобой, ты — это я, я — это ты!

Второй стряхивает ладонью пыль с лица-зеркала.

— Справедливо! Ты ушел, появился я. Теперь ты вернулся, значит, мое время кончилось. Каждому из нас отвечать за свое.

Первый хочет возразить, но второй не слушает, он уже рядом со Смертью. Та кивает, кладет ему на плечо желтую кость ладони.

— Пойдем, мой Никодим! Оркестр уже играет, но если хочешь, выбери музыку сам. Не ошибись, это твой последний вальс.

Ответ звучит негромко, почти неслышный в шуме ветра.

— «Дунайские волны».

Первый смотрит им вслед, но пыль взмывает смерчем, заслоняя серый простор. Ни земли, ни неба, все тонет в безвидной темени, исчезает, стирается. И только издалека легким, почти неслышным эхом…

* * *

Антин Немоловский-Косач открыл глаза, но музыка исчезла не сразу. «А ночью встает над тобою луна, и песню поет голубая волна». Он сцепил зубы, пытаясь прогнать морок. Смерть, Последнее поле. Ерунда, он жив! Это главное, все прочее приложится.

Белый потолок, белые простыни, цветы на подоконнике, нехитрый больничный уют. Врач говорит, что дела идут на поправку, операция прошла успешно, скоро к нему вернется память.

Врач — англичанин, по-немецки говорит с сильным акцентом. Веллингтон Хоспитал, Лондон. Сиделки говорят по-английски, ему показывали британские газеты, по радио тоже английская речь.

Но почему?! Последнее, что он помнит — горящий вагон и пламя, бьющее в глаза. Эвакуация из Белостока, в кармане фальшивые документы на имя гимназиста Земоловского. Великобритания? Может, это игры Дефензивы, тамошние штукари могут придумать и не такое? Он поверит, расслабится, начнет задавать вопросы, а потом рассказывать сам.

Антин ни о чем не спрашивал, на вопросы отвечал коротко, смотрел, слушал, сопоставлял. Газеты июньские, в них пишут, что война кончилась, Советы аннексировали Галичину. Пальцы невольно сжимались в кулак. Почему он здесь, почему не дома? Друзья наверняка не смирились, они воюют, убивают проклятых коммунистов, защищают от них народ. Ничего! Если это действительно Лондон, а не варшавская тюрьма, он встанет, наберется сил — и вернется. В британской столице работает Евген Ляхович, представитель ОУН в Объединенном Королевстве, первым делом надо с ним встретиться.

Ни о чем ином не думалось, даже о Ядзе. Она сейчас с отцом, в Варшаве, рядом с ней крутятся блестящие паны-офицеры с набриолиненными усами и звонкими шпорами. О скромном гимназисте панна Сокольницкая наверняка уже забыла. «Прощай! И. Спасибо за цветы, они очень красивые!.».

Подпольщик Немоловский-Косач ни о чем не жалел, даже о Ядзе, даже о сгоревшей памяти. Главное осталось с ним: детство, мать с отцом, родная речь, и его борьба. Месяц май 1939-го исчез без следа — пусть! Прошлое в прошлом, главное — впереди.

* * *

— Говорят, вы оплатили мою операцию, госпожа Фогель? — спросил он у той, что пришла его навестить. — Спасибо! До самой смерти буду помнить, но. Почему? Мы даже не знакомы.

Сероглазая девушка не спешила с ответом. Смотрела странно, словно перед ней на больничной койке лежал мертвец. Антину стало не по себе. Сгоревший навсегда май отозвался внезапной болью. Кажется, он что-то потерял, что-то очень и очень важное.

— Рада, что вы живы, господин Немоловский, — наконец, ответила она. — Врач сказал, что вы стали самим собой, таким, как были прежде, до контузии. И это очень хорошо. Я оплатила операцию в память о моем друге, смелом, честном и наивном парне.

— А как его звали? — спросил он, потому что промолчать было невозможно. Чья-то жизнь оборвалась, а ему повезло. Справедливо? Кто скажет? Но справедливости нет — даже на Последнем поле.

— Как и вас. Антон. Антек.

Я выбрал скамейку как раз напротив Шекспира. Тот был занят — смотрел в Вечность, опираясь на какое-то подобие гостиничной тумбочки. Памятник был серым, дом за ним — красным с бурым оттенком. Лестер-сквер, «Земля Театра», если верить знаку, установленному чуть дальше, за рядом скамеек. Интересно, почему мы встречаемся именно здесь?

В Лондоне скрываться от слежки бесполезно, хотя я честно протолкался битый час в подземке, дважды меняя маршрут. Это в Париже за тобой будет ковылять сыщик из частного агентства. Британские джентльмены не позволят себе такой пошлости, здесь за тобой станет следить сам Вильям Шекспир, пусть он и каменный. Имперская школа, нам у них еще учиться и учиться. Одно хорошо, именно сейчас англичане не станут размениваться на подобные мелочи. Зачем обижать гостя? Я должен вернуться в Вашингтон в хорошем настроении.

Настроение и в самом деле не из худших. С документами для Жака Бенара все решилось, его проводят, сопроводят и встретят. Кажется, мое начальство оценило будущего эксперта по марсианам. А с Люсин мы договорились, если не станет глупить, в самом сердце Структуры заведется маленький и очень полезный червячок с острыми зубками, гусеница, которой предстоит закуклиться в свой срок, чтобы потом выпорхнуть яркой бабочкой. Когда Адди, наконец, сообразит, будет уже поздно.

Осталось еще одно дело, ради которого я и пришел на Землю Театра пред светлы очи Вильяма Шекспира. Хорошо, что сейчас ясный день, вокруг люди, а от снайпера меня надежно защищает памятник.

— Приветствую, босс!