Ройбен видел в свете гаснущего камина, как они пошли к винтовой лестнице, ведущей в мансарду. В широкое окно звучно бились дождевые капли. Ледяной ветер с океана играл в деревьях, сотрясал ветки, и терраса и дорожка были усыпаны палыми листьями.

Ройбен ощущал себя подавленным и странно возбужденным. Он, конечно, радовался за Фила. Он знал, что совместная жизнь отца и матери закончилась. Собственно, это он осознал уже несколько лет назад. И все же сейчас это понимание пришло к нему с новой ясностью, и он вдруг почувствовал себя совершенно одиноким. Он был почти уверен в том, что Лиза, несмотря на одежду и манеру вести себя, не женщина, а мужчина, и сейчас его слегка изумило и даже восхитило то, насколько мало это значило для него. Никакой «нормальной» жизни не бывает. Есть только жизнь.

Он неподвижно стоял в темноте, постепенно ощущая, что замерз и промок, и что его ботинки полны воды, и что надо подняться на пригорок и вернуться в дом. Он смотрел на темневшие поблизости деревья, на сосны, возвышавшиеся над порослью карликового дуба, на темные искривленные контуры монтерейских кипарисов, всегда тянущихся к недосягаемому, и почувствовал странное желание сбросить одежду и уйти в лес в одиночестве – вырваться из скорлупы этого слишком уж человеческого дискомфорта в иную, дикую реальность.

Внезапно он услышал в кронах деревьев новые звуки – стремительный шорох, потрескивание веток – и в следующее мгновение ощутил шеей горячее дыхание. Он сразу узнал и когти, стиснувшие его плечи, и зубы, рванувшие его воротник.

– Да, – прошептал он, – рви его, моя дорогая.

В следующую секунду он обернулся и прижался к ней, ощутив лицом нежный мех, а она срывала с него костюм и рубашку, будто разворачивала подарок. Он стряхнул с ног ботинки, а она стащила с него брюки. Полетело в сторону разодранное белье, и ее лапы погладили его обнаженные плечи и ноги.

Ройбен продрог до костей, но все же сдерживал превращение; он грубо теребил руками ее гриву, а она любовно вылизывала его все еще человеческое лицо и смеялась низким рокочущим смехом.

Потом она одной левой оторвала его от земли и помчалась вниз с холма в чащу нерасчищенного леса, где сразу же взметнулась вверх по стволу. Для этого ей понадобились обе передние лапы, и Ройбену пришлось крепко обнять ее двумя руками. Он совсем по-детски заливался хохотом. Потом он обхватил ее и ногами и наслаждался ощущением непринужденной силы, а она, перелетая с дерева на дерево, все выше, и выше, и выше стремила свой бег по стволам секвой и сосен. Ройбен не решался посмотреть вниз, тем более что до превращения он все равно не разглядел бы ничего на земле в темном лесу, а превращение он изо всех сил оттягивал.

– И чудовище увидело красавца, – прорычала Лаура ему прямо в ухо, – и унесла его куда глаза глядели.

Никогда еще в жизни он так не смеялся.

– Злобное чудовище! – воскликнул он, покрывая поцелуями серебристый мех на ее лице. Щекотка под кожей не только не прекращалась, а делалась все сильнее. Он уже не мог сдерживать превращение, и оно нахлынуло и в мгновение ока завладело им. А Лаура хохотала и облизывала его, как будто рассчитывала таким образом еще ускорить метаморфозу. Возможно, так оно и было.

Потом она метнулась вниз сквозь гнущиеся и ломающиеся ветки, и они вместе упали на влажную, покрытую густым слоем палой листвы землю. Он уже был в полной волчьей шкуре, и они сначала сцепились в борцовской схватке, а потом обнялись – лицом к лицу, грудь к груди, – и его мужской орган с силой уперся в нее, а она немного подразнила его, а потом впустила в себя.

Он стал тем, кем был, именно этого он страстно хотел и теперь не мог понять, зачем же так долго отказывал себе в этом. Все победы и поражения человеческого мира остались далеко позади.

Потом они долго лежали рядом, и вдруг он подхватился и снова устремился вверх; она – вслед за ним. Они мчались сквозь мокрую листву в ту сторону, где находился спящий Нидек.

То и дело они замедляли дорогу, чтобы перекусить тем или иным перепуганным мелким существом из тех, что обильно населяли кроны, и спускались, чтобы полакать воды из слабо светившихся в темноте прудов. Но путь они продолжали в основном по веткам и вскоре очутились на окраине спящего городка.

Далеко внизу лежали блестящие крыши, среди которых нет-нет да и мелькали редкие уличные фонари; оттуда тянуло дымом от дубовых дров. Ройбен без труда нашел темный прямоугольник старого кладбища и даже разглядел влажный блеск на надгробьях. Он видел и отблеск на крыше склепа Нидеков, а дальше сгрудившиеся викторианские домики, где в некоторых окнах все еще горели слабенькие огоньки.

Они с Лаурой снова обнялись. Большая толстая ветка легко выдерживала их тяжесть. Ройбен ничего не боялся, ничего на свете не могло повредить ему, а раскинувшийся внизу городок, испещренный редкими огоньками, являл собой олицетворение мира и покоя.

«О, малый город Вифлеем, ты спал спокойным сном, Когда рождался новый день в безмолвии ночном»[15].

– Может быть, где-то для всех есть безопасное место, – сказала Лаура, прижимавшаяся щекой к его груди, – убежище для всех потерянных детей этого мира, любимых и нелюбимых, молодых и старых. Может быть, они как-то, где-то пребывают в мире и покое или окажутся в мире и покое, даже мои дети: в мире, покое и не в одиночестве.

– Я всем сердцем верю, что это так, – негромко ответил Ройбен.

Ему хотелось, чтобы они навсегда остались здесь, под этим бесшумным моросящим дождем.

– Эй, ты слышишь? – вдруг спросила она.

Внизу, в городе, часы торжественно били двенадцать раз.

– Да, – ответил он, живо представляя себе просторный коридор с полированным паркетом, безлюдную гостиную, лестницу, застеленную ковровой дорожкой. – В полночь завершается Рождество, – прошептал он ей на ухо, – и начинается Рядовое время.

Отсюда все дома казались игрушечными; он слышал, как звучал вокруг лесной хор. Он закрыл глаза, все его чувства обострились и доставали все дальше и дальше, пока ему не стало казаться, будто поет весь мир. Весь мир был заполнен шорохом моросящего дождя.

– Прислушайся, – шепнул он ей на ухо, – кажется, будто весь лес молится, вся земля молится, будто молитвы возносятся к небесам с каждой шевелящейся ветки, с каждого шелестящего листа.

– Почему мы так печальны? – спросила она. Как же нежно звучал ее голос, невзирая на низкую тональность и грубость произношения!

– Потому что мы удаляемся от тех, кто обитает там, внизу, – ответил он. – И знаем это. И мой сын, когда придет в этот мир, не сможет ничего изменить в нем. И мы не можем ничего изменить. Интересно, морфенкиндеры способны лить слезы?

– Да, мы способны лить слезы, – ответила она. – Я точно это знаю, потому что мне уже приходилось это делать. И ты прав. Мы удаляемся от них, от них всех, и все глубже уходим в свое собственное повествование, и, возможно, так и должно быть. Феликс сделал все, что было в его силах, чтобы помочь нам, но мы так быстро уходим прочь… И что же мы можем поделать?