— Знал бы я, что сей образ так важен для Семёна Ульяныча, так и не притронулся бы, — сказал Филофей Леонтию. — Лёшенька, будь другом, принеси святую Софию, она в шатре в коробе.

Лёшка Пятипалов принёс к костру икону, завёрнутую в полотенце.

— И где же чертёж? — с детским любопытством спросил Филофей, разворачивая икону и рассматривая в красном отсвете углей.

Казаки, которые тоже слушали Леонтия, собрались вокруг Филофея.

— А вот он, под ногами у Софии, — Леонтий указал пальцем. — Чёрточка потолще — Тобол, а тут притоки, а охрой — Тургайские суходолы.

— Не грех ли то — на святом образе мирскую страсть запечатлеть? — недовольно пробурчал отец Варнава.

— Даже не знаю, — усмехнулся Филофей. — Такого никогда не встречал.

— А я вот всё запомню, да побегу вперёд, да выкопаю клад, — испытующе сказал Леонтию Емельян, чередов-ский приятель.

— В этом чертеже ещё вдоволь хитростей запрятано, — ответил Леонтий. — Не для дураков дед писал. Только батя все крючочки расцепит.

— Забирай, Лёня, — владыка протянул икону Леонтию.

А Григория Ильича всё это не интересовало. Его мысли были прикованы к Айкони. Она сидела на берегу, привязанная к сосне, — там ветерок с реки отдувал комаров. Айкони сторожил Пантила. Туда, на берег, и рвалась душа Новицкого. Находиться где-то в стороне от Айкони ему было мучительно.

Он не выдержал, поднялся на ноги и пошагал от костра на берег.

Айкони полулежала на земле меж корней сосны. Руки её по-прежнему были скручены за спиной, а конец верёвки Пантила обмотал вокруг ствола. В сумерках Пантила позволил девчонке размяться, а потом снова связал — а как иначе удержать её? Здесь нет ни тюрьмы, ни цепей. Наверняка у Айкони затекли и отнялись и запястья, и локти, и плечи, но неволя есть неволя.

Пантила дремал. Григорий Ильич тихонько тряхнул его.

— Иди до шалашу, Панфыл, — сказал он. — Дале я сам ей постэрэжу.

Айкони не шелохнулась. Глаза у неё были закрыты. Может, она уснула, а может, не хотела видеть Новицкого.

— Не верь ей, Гриша, — вставая, посоветовал Пантила. — Она хитрая.

— Иди, йди.

Когда Пантила ушёл, Григорий Ильич стащил камзол, скомкал и осторожно подсунул Айкони под голову. От прикосновения к девчонке душа Григория Ильича содрогнулась.

— Потэрпи ще трошки, — прошептал он. — Я нэ зав-дамо тобы худа…

Он примостился рядом с Айкони и затих. Он размышлял о том, что Айкони взяла его душу в плен. Она сделала это по ошибке, не со зла, но уже ничего не отменить. Айкони его не любит. А он принял свою судьбу, и для него нет большего счастья, чем любить Айкони. Их нерушимую связь хранят языческие боги. И как им быть дальше? Он нужен Айкони только тогда, когда она сама в плену. Чей-то плен — проклятие их единения. Связь, порождённая колдовством, требует неволи одного из них, и потому боги будут кидать их обоих из неволи в неволю, пока кто-нибудь не погибнет. И пусть лучше погибнет он, потому что он перестал сопротивляться заговору. Он и так ссыльный. Он и без Айкони утратил свою свободу. У него осталась только жалость к людям, жалость к этой девочке, которая никогда не сдаётся.

В этот час в своём шатре не спал и Ходжа Касым. Кази-бек — нанятый им охранник из татар — уже разузнал всё, что хотел знать Касым. Айкони, сестра Хамуны, двойняшка, нужна русским, чтобы указать путь на какое-то капище. На ночь её привязали к дереву на берегу Конды. А Новицкий караулит её. Прекрасно! Оба врага — в одном месте и в отдалении от казаков. Два удара ножа — и Касым навеки избавится от унижения. И никто его не увидит.

Когда голоса на стане затихли, Касым проверил кин-жал-джамбию в ножнах на поясе и осторожно полез из шатра наружу. У входа сидел Казибек.

— Я с тобой, мой господин! — тотчас сказал он.

— Нет, — возразил Касым, озираясь. — Это моё дело. Я сам.

Из шалашей доносился храп. Угасающее кострище курилось тонким дымком. Над рекой плыл туман, и в тумане плеснула рыба. Белёсая ночь не прятала во тьме, а немощно растворяла предметы, превращая всё в мохнатых зверей — и деревья, и шалаши, и дощаник на берегу, и Казибека у шатра.

Ступая почти бесшумно, Касым приблизился к призрачной сосне, что стояла на берегу, и, пригнувшись, укрылся за большим кустом. В мертвенной и бледной мгле этой выморочной и бестелесной полночи он видел и Айкони, и Новицкого. Полковник привалился к сосне, а девчонка положила голову ему на колени. Полковник укрыл её камзолом. Светлела рубаха полковника. Рука его шевелилась, поглаживая волосы Айкони. Касыму показалось, что он смотрит не на пленницу и сторожа, а на любовников — столько нежности и покоя было в близости мужчины и девочки, близости усталой и безнадёжной, словно эти двое согласились на недолгое перемирие в войне друг с другом.

Но Касым всё равно достал из ножен джамбию.

Краем глаза он уловил лёгкое движение на реке. В воде у берега чернели разлапистые коряги, заброшенные сюда половодьем. А среди коряг, среди угловатых изломов их сучьев, медленно, без плеска, вырос мокрый человек. Он повёл плечом, и в руке у него появился лук. Это был вогул, лазутчик. Он поднял лук и натянул тетиву. Он целился в Айкони. Нахрач не смог отнять Айкони у русских, значит, её следовало убить. И Нахрач послал убийцу. Только так можно было сохранить в тайне дорогу на священный Ен-Пугол.

Новицкий тоже увидел вогула — и сразу всё понял.

— Трэвога! — закричал он.

Вогул спустил стрелу с тетивы.

Новицкий не колебался ни мгновения. Он как-то нелепо нырнул всем телом вперёд и прикрыл собою Айкони. Свистнув, стрела вонзилась ему в плечо. Перепуганная Айкони спросонья забилась под Новицким, а вогул беззвучно погрузился в воду и растворился среди коряг.

Всё это произошло ошеломительно быстро, будто упал какой-то глухой и тяжёлый занавес. Потрясённый Касым по-прежнему стоял за кустом. В его глазах бесконечно повторялось, как полковник заслоняет своим телом девчонку и получает стрелу, заслоняет — и получает стрелу, заслоняет — и получает стрелу. Касым осознал, что прежде — когда в жажде отмщения он предвкушал убийство полковника и девки-двойняшки — он не догадывался о главном: почему всё это случилось с полковником и Хамуной? И вот Аллах призвал его сюда, на берег, и объяснил ему суть событий.

От шалашей, топоча, уже бежали казаки. Айкони визжала, придавленная Новицким. Пантила подлетел первым, обхватил Григория Ильича и стащил с Айкони. Он хотел убедиться, что девчонка жива. Новицкий застонал.

Никем не замеченный, Касым в суматохе ускользнул обратно в шатёр.

Всю ночь на поляне было шумно. Казаки шарили по лесу, разыскивая вогулов, потом без спроса взяли татарскую насаду и плавали по реке. Ходжа Касым слышал, как кричит и ругается Новицкий, у которого выдернули стрелу из плеча, а потом прижгли рану раскалённым шомполом. Касым лежал в своём шатре и размышлял. Аллах преподнёс ему урок.