— Они, видно, дрянь какую-то сожрали, — всовывая саблю в ножны, пояснил Филофею растрёпанный Кирьян Палыч. — Обезумели, нехристи.

Пантила уложил Новицкого рядом с владыкой, прошёл к кострищу, в углях которого стоял чугунный котёл, и опрокинул посудину. Из котла в угли, шипя, вытекло чёрное пойло. Поднялся вонючий пар.

— Мухоморы варили, — сообщил Пантила.

— Я такое уже видал, — презрительно сказал Емельян. — Мухоморовка в башку шибает. От неё смелость как у дьявола, но драться-то она не научит.

— Где Аконя? — тихо спросил у Пантилы Новицкий.

— И Нахрач Евплоев где? — спросил Филофей.

Казаки озадаченно крутили головами. В пылу схватки они забыли о девке-беглянке и князе-шамане.

— Найдём, — пообещал Кирьян Палыч.

К вечеру казаки уже освоились на капище, будто на обычном походном стане. Дым от костра-дымокура заволакивал поляну, отгоняя болотный гнус. В сопровождении Пантилы владыка медленно обошёл остров, рассматривая причудливое вогульское идолобожие. Страшные, грубо вытесанные рыла истуканов с выжженными ртами и гвоздями вместо глаз. Лесные демоны менквы с заострёнными головами. Ржавые ножи, вбитые в стволы деревьев до резных рукояток из кости. Невысокие бревенчатые срубы, а внутри — ворохи гнилой пушнины, заросшие бурьяном. Проплешины очагов. Помост со священными нартами, полозья которых выгнуты спереди и сзади. Две большие ловчие ямы на медведей: настил из бурого лапника по весне провалился, а на дне торчат заточенные колья. Большие рамы из столбов и жердей, на которые в камланиях накидывают покров из шкур или берестяные полотнища, чтобы получился шаманский «тёмный дом». Рёбра животных. Жертвенные амбарчики чамьи — избушки на курьих ножках. Сорная трава. В кондовых деревянных церквях Сибири, в неумелых иконах сибирских богомазов Филофей всегда видел возвышающее душу стремление выразить небесное совершенство, а образы капища были совсем другие: что-то напоказ уродливое, вызывающе исковерканное, изувеченное — лишь бы смутить непонятным, сломить волю, подчинить неизъяснимому ужасу.

— А где тут идол в Ермаковой кольчуге? — спросил Филофей.

— Думаю, тут Палтыш-болван стоял, — Пантила указал на свежую яму, возле которой лежал длинный лосиный череп. — Нахрач выдернул, утащил.

Пантила уже понял, что вогулы напали на казаков лишь для того, чтобы позволить Нахрачу с идолом уйти подальше в тайгу.

— И какого он роста был? — любопытствовал владыка.

— Меня, наверно, вполовину выше.

— Как же Нахрач такое бревно волочит?

— Он не сам, — Пантила прочёл это по следам, по борозде на земле. — У него лошадь. Нашу с Гришей взял, которая в деревне осталась.

— Вот ведь упрямый, — усмехнулся Филофей.

— Завтра догоним, — уверенно сказал Пантила.

Поодаль от всех — от владыки с Пантилой и казаков у костра — Емельян тихонько забирался в жертвенные амбарчики и обшаривал, что там есть у вогулов. Вдруг серебро или побрякушки какие? Нажива не будет лишней.

А Григорию Ильичу не было дела до языческих богов и сокровищ. Он не обращал внимания даже на боль от своих ран. Застыв у входа в землянку, он пытался вообразить, как Айкони жила здесь, на острове среди болота. Она вот так же глядела на эти бескрайние топи, на эти высокие сосны, на этих деревянных чудищ… О чём она думала под косматыми созвездиями, когда в одиночестве разгребала снег или разжигала чувал? Григорий Ильич, хромая, спустился в жилище Айкони. Стены и окошко, пол и потолок, неказистая утварь… Новицкий потрогал шкуры на лежаке, словно хотел ощутить ещё не угасшее тепло тела. Айкони ушла с Нахрачом, который поволок своего истукана в новое убежище. Бесполезно. Григорий Ильич знал, что рано или поздно он опять настигнет девчонку. Но что дальше, что дальше?..

На ночь пленных вогулов загнали или затащили в землянку. Казаки их не боялись. Пьяный раж у вогулов иссяк, и навалилось жестокое похмелье — даже не похмелье, а мучительная немощь отравления. Измученные инородцы не смогли бы затеять никакого бунта и не представляли опасности.

Светлой и туманной полночью посреди капища горел костёр, а возле огня сидели Кирьян Палыч, Пантила, владыка Филофей, Новицкий, Емельян и дьяк Герасим. Языки пламени плясали на менквах, расколотых на поленья; пылающие головы менквов обугливались и распадались. Красные отсветы бегали по суровым рылам идолов, что безмолвно высились в сумерках вокруг людей и костра, будто караульные. Идолы словно бы отвернулись в разные стороны, не желая видеть, как погибают их собратья; они угрюмо глядели в прогалы меж кустов на просторную и мертвенную синеву болота. И вдруг с болота донёсся тихий, протяжный и невыносимый стон. Так не мог мучиться никакой человек, и старое дерево так скрипеть тоже не могло.

— Что это? — озираясь, тревожно спросил владыка.

— Болото плачет, — нехотя пояснил Пантила. — Плохое место, отче.

— Зря мы сунулись в эти гиблые урманы, — мрачно сказал Емельян. — Тут нечисть. Сожрёт нас.

— Против нечисти вера есть и крест, — спокойно возразил владыка.

Он знал, что разворошил гнездо змей. И надо дотоп-тать выползков.

— Пусти меня дальше одного, отче, — вдруг горячо, но как-то обречённо попросил Пантила. — Я тут могу, не пропаду. Я уже завтра догоню Нахрача. Идола его сожгу, кольчугу отниму, принесу тебе.

— Да как же ты найдёшь Нахрача-то? — удивился дьяк Герасим.

— За ним по лесу борозда от идола остаётся, — фыркнул Кирьян Палыч. — Слепой отыщет.

— Нахрач к Сатыге в Балчары идёт, — сказал Пантила. — Больше некуда.

С болота снова донёсся стон, но теперь показалось, что это волчий вой.

— Вожак свою матку зовёт, — удовлетворённо произнёс Кирьян Палыч.

Однако долгий волчий вой заиграл переливами, и стало ясно, что он превратился в невнятную речь — и совсем не человеческую.

Филофей прислушивался, чуть склонив голову.

— Один ты сгинешь, Панфил, — наконец сказал он.

— Я не сгину. Это мой лес.

Филофей задумался.

— Завтра всемером отправимся, — решил он. — Ты, Панфил, и я, Лёша, Митя и Емельян Демьяныч, а ещё отца Варнаву возьмём и тебя, брат Герасим. А прочих с вогулами отошлём в деревню.

Владыке никто, конечно, не возразил, даже Емельян.

— Я тож пыду, вотче, — глухо сообщил Григорий Ильич.

— Ты дважды ранен, Гриша.

— Я пыду, — непреклонно повторил Новицкий.

Все у костра замолчали в каком-то тягостном и недобром предчувствии.

— Гриша, к тебе бес прицепился, — мягко предупредил Филофей.

— Я и сам то давно зрозумыв, володыко, — угрюмо кивнул Новицкий.

На капище за спинами людей вдруг захрустела ветка, словно там кто-то наступил на хворост. Все оглянулись, и всех пробрала оторопь. Пантила вытащил из костра длинную горящую щепку, встал и шагнул в сумрак, освещая поляну. Но никого на капище не было. В пустой мгле всё так же торчали высокие и тёмные столбы идолов. Впрочем, нет, не так же. Идолы уже стояли как-то по-другому, точно подошли поближе, окружая людей у костра. И все деревянные лица теперь были обращены к людям и огню.