в разных местах: и в ауле Цада, и в Москве, и в Махачкале, и в Дилижане, и во многих других городах. Когда начал писать, не помню. Закончил 25 сентября 1970 года.

Вассалам, вакалам.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

КНИГА-ПОИСК, КНИГА-РАЗДУМЬЕ

Книги, книги — победы кровавые,

Разве знаешь, высоты беря:

Ты себя покрываешь славою

Или кровь проливаешь зря?

Расул сказал

(Перевел Н. Гребнев)

Может быть, категорично, но по существу, думается, верно: Расул Гамзаюв не мог не прийти к «Моему Дагестану». Давно вызревал замысел книги, программной по значению и звучанию. Дело не в том, что сам поэт декларирует: «Теперь я понимаю, что, где б я ни скитался, какие бы песни ни пел — все время… была проза, которая ждала, когда к ней придет поэт». Важнее осознать другое: логика долгого художественного развития «вытолкнула» на поверхность именно такую книгу — книгу-обобщение, книгу, зафиксировавшую в форме развернутого повествования ту картину мира, фрагментами которой были стихи (не стоит, естественно, называть книгу итоговой: художник в пути, в работе, и лучшее его творение, хочется верить, впереди). Тут же приходят на память: «Всей грудью вздохнув, Дагестану ответил: «Немало краев повидал я, но ты по-прежнему самый любимый на свете» (из книги «Высокие звезды»), «Мне ль тебе, Дагестан мой былинный, не молиться, тебя ль не любить…» («И звезда с звездою говорит»), «Покарай меня, край мой нагорный, за измену твоей высоте» («Мулатка»), «Имя смакую твое по слогам: выдыхнул «Даг», следом выдыхнул — «стан» («Четки лет»). Переходя от книги к книге, видишь истоки становления той художественной целостности, которая получит название «Мой Дагестан». В стихах — точки вызревания, укрупнения образа Дагестана. Не случайно, когда читаешь в «Моем Дагестане»: «Мой аул, мои горы, мой Дагестан. Вот гнездо моих дум, моих чувств и стремлений» (вслушайтесь: прямо-таки двустишие), то воспринимаешь подобные фразы как необозначенные цитаты из стихотворений. Да и пафос раздумий, определивший смысловой настрой книги («Мои рассказы, мои раздумья!»), прямо связан с той тенденцией к медитативности, которая в последние годы доминирует в творчестве Гамзатова (в восьмистишиях прежде всего). Что же эго — повторение пройденного? Да, во повторение на качественно ином витке спирали творческого пути.

М. Чехов в «Пути актера» (1928) писал, что перед исполнением роли его «охватывало чувство предстоящего целого… Это будущее целое, из которого рождались все частности и детали, не иссякало и не угасало, как бы долго ни протекал процесс выявления. Я не могу сравнить его ни с чем, кроме зерна растения, зерна, в котором чудесным образом содержится все будущее растение». Эта мысль многое объясняет и в нашем случае. Ощущение Дагестана — смысловое ядро, точка отсчета, та ось, вокруг которой вращается самобытный художественный мир Гамзатова, В этом смысле Гамзатов — художник-однолюб, который «знал одной лишь думы власть», «одной-единой страсти ради» писал и пишет: «Дагестан — моя любовь и моя клятва, моя мольба и моя молитва. Ты один — главная тема моих книг, всей моей жизни». «Мой Дагестан» принимаешь как художественное доказательство и, если хотите, испытание верности генеральной темы. Испытание на жизненную прочность идеи, которая, пользуясь словами М. Горькою, выделяется как идея «духовного собирания» Дагестана. Как солнце отражается в каждой капле, так эта идея нашла свое выражение на каждой странице «Моего Дагестана».

На своем языке, по-своему рассказал Гамзатов о своем Дагестане. Его книга — не копия, а версия, не эквивалент, а свободная избирательность авторского зрения. Настойчиво, упорно повторяется мысль о своей песне, своем Дагестане: «сотворился во мне мой собственный Дагестан», «мое представление о нем отличается от представления других людей», «каждый пишет о своем собственном Дагестане, Более пятидесяти лет писал мой отец. Не хватило жизни. Теперь пишу я».

Проза Гамзатова — не «набег» поэта на чужую территорию, а достижение той же цели — образная реализация темы Дагестана другими средствами. Перед нами просто иная форма существования поэтической мысли, иная жизнь слова, где поэтический порыв отменяет каноническое средостение между жанрами. Не оригинальности ради, когда изобретательность становится самоцелью, возникло инобытие поэзии, а как результат поиска единственно возможной формы для адекватного воплощения замысла. «Мой Дагестан» Р. Гамзатова свидетельствует, — пишет Г. Ломидзе, — о щедрости красок советской многонациональной литературы, о больших, дока еще полностью не обнаруженных и не использованных возможностях ее художественного обновления и развития».

Жанр — категория столь же родовая, сколь и индивидуальная, существующая не в отвлеченной умозрительной трактовке, а в конкретном художественном бытовании. Вольное смешение жанров — явление, так же хорошо известное в литературе, как и извечное стремление художника уйти от апробированных рецептов, от автоматизма восприятия, от условностей литературного выражения, спокойно предвидя недовольство блюстителей «чистоты» жанровых норм. К ним обращается Гамзатов: «Не удивляйтесь же, что в моей книге вы встретите то стихи, то прозу». И дальше: «Когда я смешиваю разные жанры в одном, это не значит, что я беру разные фрукты и режу их, чтобы перемешать и получить некий фруктовый винегрет. Но я хочу смешать их живыми, скрестить их, как это делают мудрые садоводы, и таким образом вырастить новый сорт».

Не будем забывать аксиому: талант всегда неожиданность, оборотная сторона которой — нетерпимость к штампу. Притча и быль, воспоминание и строки из записной книжки, легенда и предание, проклятие и напутствие, надпись и сказка, афоризм и анекдот, песня и пословица — все это переплавлено в тигле вдохновенного сказа о Родине.

Поначалу пространственная организация повествования кажется слишком причудливой для того, чтобы в этой коллекции остроумных зарисовок и картин найти некое объединяющее начало. Потом понимаешь: здесь управляет не логика событий, а логика художественной идеи, признающей не причинно-следственную, а эмоционально-смысловую связь положений. На первый взгляд книга представляется собранием самостоятельных миниатюр, арифметической суммой обособленных «блоков», глав, вырванных из будущей книги. Но только на первый взгляд. В калейдоскопе сцен и фрагментов, сквозь их текучую подвижность четко проступает барельеф — образ Дагестана, образ Родины. Единство замысла, авторской позиции, организующая воля автора цементируют свободное сопряжение планов, интонаций, уровней повествования, снимая их кажущуюся несовместимость. Представьте себе разветвленный куст, каждая веточка которого восходит к одному корню… Можно сопоставить художественную структуру «Моего Дагестана» и с движением киноленты: каждый кадр (эпизод) сам по себе постольку автономен, поскольку заявлен