деревенского, чтобы посетители-варвары могли почувствовать себя как дома в чужом для них городе. Здесь тоже ели варвары, работающие на полях или на самой пивоварне; почти все они, как быстро поняла Прин, держали путь на север, в столицу, и долго тут не задерживались. Еда здесь, однако, была много лучше колхарской, а добрую треть батраков и половину рабочих составляли женщины, часто приводившие с собой ребятишек. Принадлежала таверна тому же Роркару; Ирник часто сюда захаживал, пошучивал и хлопал всех по плечам; местные парни во главе с Тетти сдували друг на друга пену из кружек и обменивались подзатыльниками в отместку, но семейного настроя это не нарушало. Здесь Прин могла отдохнуть от работы, хотя выйти из круга еды, спанья и игры, связанных с той же работой, ей все же не удавалось. Она привыкла даже к варварской приправе, которая, по словам здешней прислужницы Юни, называлась корицей.

Городская жизнь на расстоянии казалась столь яркой, что Прин вспоминала о ней почти с нежностью и на деревенскую смотрела как бы со стороны. Ей, однако, хватило одной кружки красного пива (ягодные сидры и ячменные сусла Роркара часто смешивались в разных пропорциях, но назывались одним словом – пиво), чтобы увидеть: варвары и местные, несмотря на царящий здесь дружеский дух, друг друга разве что терпят.

Варварки не позволяли детям подходить к местным. Варвары пропускали местных женщин, идущих к столам, с полным равнодушием, без всяких шуток и прибауток. Рабы Роркара, около двадцати человек, занятые на пивоварне и в хозяйском доме, заходили сюда принести или передать что-то, и свободные порой приглашали их поесть или выпить – разве не трудятся они все бок о бок в полях, садах и у чанов? Но подобные приглашения каждый раз молчаливо отвергались, вызывая у хлебосолов то смех, то гнев. Особенно плохо к рабам относились варвары, поскольку те сами были явными варварами. Однажды человек, поначалу только поддразнивавший раба, вдруг кинулся на него, и их пришлось разнимать.

– Почему рабы не едят здесь? – спросила Прин у Юни, выполнявшей в таверне примерно те же обязанности, что и она в городской харчевне. – Поставили бы им отдельный стол, налили по кружке пива.

– Рабам нельзя пить. Их высекут, если поймают на этом, и за еду в таверне тоже накажут. У них свое место есть, они едят позади, на скамьях для рабов.

Прин с недопитой кружкой вышла наружу, обошла вокруг дома по сосновой хвое и стружкам. Накрапывал дождик. Шум таверны сменился кухонными звуками.

Скамьи, к ее удивлению, оказались каменными, хотя и сильно побитыми. Их было примерно сорок рядов, и задние уже заросли. Железные скобы на спинках кое-где обломились, на уцелевших остался деготь для защиты от ржавчины.

На переднем ряду сгорбились над мисками пять рабов. Их ошейники не были прикованы к скобам, но Прин будто прозрела. Да, теперь их всего два десятка, но не так уж давно здесь ели, сгорбившись под дождем, двести, четыреста, пятьсот человек.

Ветка, качнувшись от ветра, осыпала ее каплями. Прин отпила глоток. Когда же это было? Тысячу лет назад, сто, пятьдесят?

Из-за угла дома вышел приземистый человек с копной белых волос. Его плащ мог показаться черным, но даже в дождливый вечер было видно, что он темно-синий, с украшениями из блестящего металла, мерцающий по краям всеми цветами радуги.

Он тоже держал в руке кружку – большую, глазурованную, с выпуклыми узорами.

Один из рабов поднял голову. Человек в плаще приветственно вскинул руку, и раб улыбнулся в ответ.

Седовласый, шагая между рядами, остановился, отпил из красивой кружки (пиво в ней или что другое?) и обернулся к Прин. Из-за белой бородки облако белых волос вокруг головы казалось комичным. Прин посетили сразу две мысли. Первая – что улыбка у него нечеловеческая, лучезарная вопреки всякому естеству. Вторая – что он смотрит на нее, но не видит. Хотелось бы знать, что такое он усмотрел в каменных следах повального рабства.

Седой между тем откинул плащ и сел рядом со старой рабыней. Она, как все здешние рабы независимо от пола, была коротко острижена и понемногу лысела от старости. Человек в плаще сидел прямо, рабыня горбилась, прикрывая от дождя еду в миске.

Прин постаралась пройти как можно ближе от них. Остановится, отхлебнет из кружки – никто и не догадается, что она их подслушивает. Но услышанное побудило ее задержаться дольше, чем она собиралась.

– Выпей, Брука, – говорил седой, протягивая свою кружку рабыне. – Я же вижу, что день у тебя выдался долгий и трудный.

– Нет-нет, господин. – Женщина тревожно улыбнулась, обнаружив отсутствие многих зубов. – Нам не положено. Один глоток не стоит побоев.

– Да я же знаю, – засмеялся седой, – и ты знаешь, что я знаю: вы всё равно выпиваете, а старый Роркар если и не знает, то уж точно подозревает. Просто закрывает на это глаза. Не говори только, что никогда не пробовала плоды своего труда. Никакого вреда тебе не будет, если выпьешь со мной.

– Если мы и выпиваем украдкой, мой господин – а я не сказала, что это так, – тем больше у меня причин отказаться. – Женщина зачерпнула деревянной ложкой овощную похлебку, обильно приправленную корицей – Прин тоже ела ее на ужин. – И зачем нужно такому, как вы, пачкать моим грязным ртом такую чудесную кружку?

– Такому, как я? – задумчиво произнес седой. – Таких, как я, очень мало и среди рабов, и среди господ.

– Это верно, мой господин.

– И если б я берег свою чашу от губ рабов, это не сделало бы мне чести. Я знаю, как мучит тебя жажда после целого дня работы – разве я сам не работал в поле ребенком, разве жажда не прожигала меня до костей? Выпей, Брука.

– Вы опять-таки правы, мой господин, но отец говорил мне в детстве: «Никогда не пей из господской чаши. Для раба в ней нет ничего, кроме позора, боли и смерти».

– Он так говорил, Брука? Позволь тебе рассказать: когда я был мал, а ты еще и не родилась, мой отец с этой самой кружкой пришел в барак, где твой лежал в лихорадке, унесшей треть и твоей, и моей семьи. Твой отец из нашей чаши испил, а ты отказываешься.

– В самом деле? – нахмурилась женщина. – Я мало знала отца, господин. Он умер на той же неделе, когда ваша покойная матушка продала меня и других садовых рабочих старому Роркару. Роркар хороший хозяин, но все же не ваш отец.

– Да, Брука, знаю. Мурхус тоже был в той