— Благодарствую…— тоже с улыбкой ответил ему

Митька и, приняв кисет, долго, с наслаждением крутил и набивал козью ножку.

Прикурив от услужливо зажженной Митькой спички, отец и сын мирно затягивались некрепким, пахнущим вишневыми листьями дымком.

— Никак, светает,— сказал Елизар.— Мне еще надобно будет на заправочный пункт сходить. Должны машины с центральной усадьбы прийти с горючим… А потом и твою беспризорную бригаду навестить надо.

Простые, рассудительные слова отца окончательно протрезвили Митьку, и ему вдруг стало совестно перед утомленным заботами стариком — и за то, что так жестоко напился в столь горячую пору, и за то, что так развязно держался в беседе с ним, и даже за то, что спьяну курил с отцом из одного кисета. Но еще зазорнее было Митьке вслух признаться в этом. Уйти из отцов-ской палатки запросто, молча, он тоже не мог.

Елизар, делая вид, что занят поисками фуражки, выжидательно молчал, надеялся, что сын все же скажет что-нибудь ему в ответ.

Митька собрался с духом и, покраснев, глухо сказал:

— Ты прости меня, отец, что было. Это так. По молодости. Сдуру… Я тебе душевное слово даю: больше меня таким ты никогда не увидишь. А теперь пойду в свою бригаду, на пашню.— И Митька поднялся.

Елизар приблизился к сыну вплотную и, положив могучую руку на его плечо, глядя в лицо, молвил:

Я в тебя верую. Кровь в нас едина… Погоди, заживем мы с тобой, придет время, на славу! Вот, дорогой бригадир, сын мой, товарищ…— и неожиданно, сильным рынком притянув к себе сына, он крепко поцеловал его.

А когда взволнованный Митька вышел из палатки и размашисто, вразвалку зашагал к массивам своей бригады, долго, со смутной, блуждающей по большому усталому лицу улыбкой смотрел ему вслед Елизар Дыбин.

План подъема целинных земель и весеннего сева был завершен в намеченный срок почти одновременно по всем пяти отделениям зерносовхоза. Трудно было определить, за чьей бригадой осталось первенство на пятом отделении совхоза: и у Ивана Чемасова и у Митьки Ды-бина тракторы одновременно вышли из борозды и почти одновременно стянулись с пахотных массивов к стан}’.

И как только заглохли моторы и погасли огни факелов и фар, впервые опустилась над степью великая, непривычная тишина.

Высокие, призрачно белеющие в жемчужном сумраке шатры тракторной бригады и шеренги тракторов, выстроившихся поодаль от них развернутым строем, придавали полевому стану вид раскинувшегося в степи, задремавшего после марша воинского бивака. Словно одетые в броню и кольчуги сказочные всадники, неподвижно стояли на страже тракторы, охраняя сон утомленных сражениями воинов. И алое, как мятежное пламя, знамя победно реяло на флагштоке над шатрами.

Было тихо.И вдруг из дальней, раскинутой на отшибе палатки донеслась высоко поднятая подголосками хоровая песня:

Товарищи его трудов, Победы, громозвучной славы Среди раскинутых шатров Беспечно спали средь дубравы!

Никому не спалось в эту ночь — ни в тракторных бригадах, ни во всех пяти отделениях, ни в центральной усадьбе зерносовхоза. Не спали и механизаторы дыбин-ской и чемасовской бригад.

В просторном высоком шатре, где размещалась чема-совская бригада, собрались механизаторы всего пятого отделения. Сюда же сошлись и все трактористы с прицепщиками из дыбинской бригады.

В палатке тускло горели фонари-«летучая мышь». Было тесно и душно.

На столе, на опрятно заправленных топчанах, в руках и на коленях у многих ребят и девушек — везде и всюду лежали помятые, слегка влажные, остро пахнущие типографской краской экземпляры только что полученной с самолета окружной газеты «Смычка».

Трое девчат-прицепщиц, тесно прижавшись друг к другу, напряженно щуря глаза, молча читали одну газету. Вместе с ними читал этот же номер присоединившийся к ним с балалайкой в руках Ефим Крюков.

Номер газеты лежал и перед бригадиром Иваном Чемасовым. Облокотясь на стол, Чемасов смотрел в развернутый лист злыми глазами, но, кроме мелко рябящих, сливающихся в сплошной серый поток строчек, ничего перед собой не видел.

Рядом с Чемасовым сидела Любка. Как и всегда в свободное от работы время, была она принаряжена — в ярком цветастом платье, подобранная, опрятная, посвежевшая, точно после купанья. Но не было в лице ее присущего ей выражения невинности и лукавства. Потемневшая, строгая, сидела она за столом и, беззвучно шевеля губами, тоже читала молчком, как и все прочие, ту же газету.

Наконец Иван Чемасов, исподлобья оглядев насторожившихся ребят, сказал, вставая из-за стола:

— Нашему брату механизатору, ребята, сегодня положено пировать. Мы это заработали. Заслужили. Но не до пиров нам теперь, не до песен. Все прочитали эту брехню? — спросил Чемасов, потрясая зажатой в могучем кулаке газетой. И, не дожидаясь ответа, продолжал: — Но я думаю, что никто из нас в эту злую клевету не поверит, Думаю, что верных людей, руководителей наших, позорить и клеймить с бухты-барахты врагами мы никому не позволим! А коли уж на то пошло, все стеной встанем, но в обиду Кузьму Андреича с Елизаром Егорычем не дадим. Мы покажем единую нашу силу! Нас Азаров вон на какие штурмы водил! Мы с ним дикие степи приступом брали! Он нас в победители вывел! А теперь вот ни за что ни про что на весь округ боевых командиров наших последними словами срамят. Нет, враги хлеборобного класса! Мы порочить и шельмовать нашего директора с управляющим никому не дадим. Вот наша резолюция!..— крикнул в заключение Иван Чемасов.

Товарищи! — прозвенел заливистый, как бубенец, голос Морыси Звонцовой.— Когда я прочитала в газете эти песни-басни про директора и дядю Елизара, у меня язык отнялся. Их шельмуют тут, как самую злостную контру. Что это такое, товарищи? У меня даже слов никаких нету. Правильно говорит бригадир. Стеной встанем. Вот именно. А в обиду наших людей никому не дадим!

И тут занялся огнем сыр-бор. Вмиг заговорили, протестующе замахали руками все сразу:

— Навели тень на плетень, сукины дети!

— Набуровили — в три короба не складешь!

— Дописались до заковыки!

— Маху дали: вместо «ура» «караул» скричали!.. Ефим Крюков слезно допытывался у всех:

Кто это набрехал, ребята, скажите?

— И что ты пристал как банный лист?! Ведь там же

подписано: Мак-Кэй. Иностранный сочинитель, видать, какой-то.

— Видал я этого сочинителя. Длинноногий — глиста глистой. Сразу видно — не нашей породы!

Собрание бушевало, как степной пожар в бурю. Но никто не знал толком, что же теперь делать, как защитить от тяжких обвинений Азарова, какими путями выгородить из беды Елизара. По заключительным строкам газетного разворота, «посвященного,— как говорилось в передовой,— нарыву в Степном зерносовхозе», по грозному тону крикливых заголовков, по развязному тексту длинной корреспонденции Мак-Кэя — по всему этому можно было судить, что оборот делу дан суровый.