...Но с бессмертных высот платонизма и шеллингианства Соловьев увидел розовую улыбку Мировой Души. Он понял и сладость «Песни Песней», и знаменье «Жены, облеченной в солнце». И вот, с философских высот, сошел в этот мир, чтоб указать людям на опасности, им грозящие, на восторги, им неведомые. <...>

Я ждал извне признаков, намекающих на происходящее внутри. Я знал: над человечеством разорвется фейерверк химер.

И действительность не замедлила подтвердить эти ожидания: раздались слова Д. С. Мережковского об апокалиптической мертвенности европейской жизни, собирающейся явить Грядущего Хама. Появился новый тип, воплотивший в себе хаос, вставший из глубин, - тип хулигана. Грозно вырос призрак монгольского нашествия. Над европейским человечеством пронесся вихрь, взметнул тучи пыли. И стал красен свет, занавешенный пылью: точно начался мировой пожар. Еще Ницше накануне своего помешательства предвидел всемирно-историческую необходимость всеобщей судороги, как бы гримасы, скользнувшей по лицу человечества. «Мировая гримаса» - маска, надетая на мир, ужаснула и Вл. Соловьева. Мережковский указал на мировое безумие, подтачивающее человечество. Хаос изнутри является нам как безумие, - извне, как раздробленность жизни на бесчисленное количество отдельных русл. То же в науке: неумелая специализация порождает множество инженеров и техников с маской учености на лице, с хаотическим безумием беспринципности в сердцах. <...>

Цель поэзии - найти лик музы, выразив в этом лике мировое единство вселенской истины. Цель религии - воплотить это единство. Образ музы религией превращается в цельный лик Человечества, лик Жены, облеченный в Солнце. Искусство поэтому - кратчайший путь к религии; здесь человечество, познавшее свою сущность, объединяется единством Вечной Жены: творчество, проведенное до конца, непосредственно переходит в религиозное творчество - теургию. Искусство при помощи мрамора, красок, слов создает жизнь Вечной Жены; религия срывает этот покров. Можно сказать, что на каждой статуе, изваянной из мрамора, почиет улыбка Ее и наоборот: Она - Мадонна, изваянная в веках. <... >

Лермонтовский демонизм через Некрасова воплотился отныне в пушкинское русло. Это русло завершилось поэзией Брюсова, в которой поднимается Великая Блудница, восседающая на багряном звере. <...> Механизированный хаос оказывается пустотой и ужасом, когда на него обращает свой взор «Жена, облеченная в Солнце». Но Ее знамение еще пока только на небе. Мы живем на земле. Она должна сойти к нам на землю, чтобы земля сочеталась с небом в брачном пиршестве. Она явилась перед Соловьевым в пустыне Египта, как София. <...> Она должна стать соединяющим началом - Любовью. Ее родиной должно быть не только небо, но и земля. Она должна стать организмом любви.

Янн вряд ли знал русских символистов. Он просто вел поиск в том же направлении, отталкиваясь от тех же источников - библейских и гностических текстов. И приходил иногда к похожим результатам. Так, словам Мережковского о «Грядущем Хаме» соответствует обращенная к Анне реплика Хельмута (стр. 194): «Мне приснилось, будто ты взяла в дом грубого слугу, который высек меня».

«Девой Радужных Ворот» называет Владимир Соловьев Софию (стихотворение «Нильская дельта», 1898). Через радужные врата попадает и Забывчивый из «Угрино и Инграбании» на остров, где встречает прекрасную деву («Как плыли вы через воды, чувствую я в себе, и ветер был вокруг вас, и рвал корабельные снасти, и волны рассыпались в зеленую пену, и очень далеко, на горизонте, стояло разноцветье радуги...», стр. 32). Но, конечно, радуга - всюду, в том числе и в Ветхом Завете встречающийся символ моста между земным и небесным мирами, сам же Соловьев дает к своему стихотворению сноску: «Гностический термин»...

Тексты Янна резко отличаются от русских «софийных» текстов - тем, что любовь он понимает как совершенно земное чувство, включающее и все физиологические аспекты. Это видно, например, по уподоблению любви Хельмута, обращенной к его недостижимой сестре, любви животного - волка или льва - к человеческому детенышу. И эта пьеса, и последующие произведения Янна - разработки понятия любви, конкретной этики любви. Одна и та же ситуация -мальчик зажигает свечи в брачную ночь своей госпожи - описывается совершенно по-разному у Янна (в «Анне Вольтер») и, скажем, в «Стихах о Прекрасной Даме» Александра Блока:

* * *

Имеющий невесту есть жених; а

друг жениха, стоящий и внимающий

ему, радостью радуется,

слыша голос жениха.

От Иоанна, III, 29

Я, отрок, зажигаю свечи,

Огонь кадильный берегу.

Она без мысли и без речи

На том смеется берегу.

Люблю вечернее моленье

У белой церкви над рекой,

Передзакатное селенье

И сумрак мутно-голубой.

Покорный ласковому взгляду,

Любуюсь тайной красоты,

И за церковную ограду

Бросаю белые цветы.

Падет туманная завеса.

Жених сойдет из алтаря.

И от вершин зубчатых леса

Забрежжит брачная заря.

7 июля 1902

Не говоря уже о том, что у Янна (очередным) женихом прекрасной Госпожи становится не Бог, а простой смертный. Янн описывает, по-существу, взаимоотношения художника (в широком смысле: вообще мастера) с его же идеалом, невозможность постоянно сохранять верность этому идеалу.

Почти полную параллель (в смысле набора мотивов, а также не лишенного иронии восприятия происходящего чуда) к эпизодам свадьбы и расставания Анны и художника Шульца мы, как ни странно, находим в мистерии Александра Введенского «Кругом возможно Бог» (1930-1931), где человек Фомин - то ли «на том свете», то ли в сновидческом пространстве - встречается с некоей Соф. Мих. (Софией?)[25]:

ФОМИН. Не может быть. Вы одна. Вы небо. <...>

СОФ. МИХ. Сергей, Иван и Владислав и Митя Покрепче меня обнимите Мне что-то страшно я изящна Но все-таки кругом все мрачно Целуйте меня в щеки.

ФОМИН. Нет в туфлю. Нет в туфлю. Большего я не заслуживаю. Святыня. Богиня. Богиня. Святыня.

СОФ. МИХ. Рази я так божественна. Нос у меня курносый глаза щелки. Дура я, дура.

ФОМИН. Что вы, любящему человеку, как мне, все кажется лучше, чем на самом деле. <...>

ФОМИН ее целует и берет. Она ему конечно отдается. Возможно, что зарождается еще один человек. <...>