По-прежнему его изводили вопросами о религии — очень уж двусмысленно высказывался. 3 января он писал философу Эрику Гуткинду: «Слово „Бог“ для меня не более чем плод и проявление человеческой слабости, а Библия — собрание достойных, но все же по-детски примитивных легенд. И никакие даже самые тонкие их толкования не изменят моего к ним отношения… иудаизм, как и все другие религии, является воплощением самых детских суеверий». Вроде бы все ясно, но тут же, возвращаясь к описанию своего чувства преклонения перед законами природы, он называл его «религиозным». Это всех запутывало. Макс Яммер, его знакомый из Принстонского университета, даже написал книгу «Эйнштейн и религия» (1999), называя его систему взглядов «космической религией». Эйнштейн — Мюзаму, 30 марта: «Я глубоко религиозный неверующий… Это какой-то новый вид религии».

Но обычные верующие и тем паче служители церкви такой религии не признавали. Президент исторического общества Нью-Джерси писал ему: «Мы уважаем Ваше учение, доктор Эйнштейн; но есть одна вещь, которую Вы, кажется, не усвоили: Бог есть дух и не может быть обнаружен через телескоп или микроскоп…» Основатель ассоциации Храма Распятия из Оклахомы: «Профессор Эйнштейн, я верю, что каждый христианин в Америке скажет вам — „Мы не поступимся своей верой в нашего Бога и сына его Иисуса Христа, и мы предлагаем вам, если вы не верите в Бога нашего народа, отправиться туда, откуда пришли… заберите вашу сумасшедшую, ложную теорию эволюции (! — М. Ч.) и возвращайтесь обратно в Германию, откуда явились, либо прекратите попытки разрушить веру людей, приютивших вас“».

Ученым его высказывания тоже не нравились. Соловин просил не называть «космическое чувство», о котором твердил его друг, религией. Ответ: «Я хорошо понимаю Вашу антипатию к термину „религия“, когда он относится к эмоциональному, психологическому ощущению, столь отчетливо выраженному у Спинозы. Но у меня нет лучшего термина, чтобы обозначить чувство уверенности в разумной основе действительности и в ее принципиальной доступности человеческому разуму. Там, где этого чувства нет, наука вырождается в бездушный эмпиризм. Мне наплевать на то, что духовенство наживает на этом капитал. Против такой наживы все равно нет лекарства».

В начале года его навестил Гейзенберг, автор ненавистного принципа неопределенности; войну тот провел дома, работая, в частности, над немецким ядерным проектом, после войны возглавил в ФРГ Комитет по атомной физике и протестовал против применения ядерного оружия. Эйнштейн был с ним любезен и провел целый день, обсуждая кванты, но не простил — по словам Фантовой, называл гостя нацистом. Но, видимо, в беседе с Гейзенбергом он что-то для себя почерпнул: начал новую работу по единой теории поля с Брурией Кауфман. Правда, был уже не так уверен в себе, как прежде. Луи де Бройлю, 8 февраля: «Я, должно быть, выгляжу страусом, прячущим голову в релятивистский песок, чтобы не видеть зловредных квантов». Дневник Фантовой, 20 февраля: «Говорит, что нашел какой-то новый поворот в своей теории, который ее упростит. Надеется, что ошибок не будет». 21 февраля: «Не нашел ошибок, но уже не так восхищен новой теорией, как вчера…» Заходил Паули, тоже говорили о квантах, Эйнштейн был так же непоколебим, и Паули писал Борну: «Он верит в некую философскую преюдицию, некую „реальность“».

В марте он просил присудить Нобелевскую премию мира Молодежной Алии, организации, которая в войну спасала еврейских детей, но премию дали Службе верховного комиссара ООН по делам беженцев. 14 марта тихо отпраздновал 75-летие в гостях у Фантовой с Джиллетом Гриффином — как отмечал последний, Фантова настояла, чтобы не было Дюкас, обе страшно ревновали друг к другу. Чувствовал себя сносно, писал Мюзаму 30 марта, что стал вегетарианцем и ему кажется, что «человек не был рожден плотоядным». Получил в подарок от медицинского колледжа, на который собирал деньги год назад, попугая Бибо. Дневник Фантовой, 19 марта: «Когда ему казалось, что попугай подавлен, он старался подбодрить его, рассказывая ему плохие анекдоты». Попугай оказался инфицирован, его вылечили, но он успел заразить хозяина — тот оправлялся труднее. Подарили еще новый стереопроигрыватель — к удивлению близких, Эйнштейн все время слушал Бетховена, которого раньше ругал за излишнюю эмоциональность.

Фантова отмечает, что в тот период он обычно был сердит и постоянно говорил о политике. Американскому комитету в защиту демократических прав писал: «Те, кто ведет Америку к реакционной диктатуре, стремятся запугать и заткнуть рот всем… Необходимо оказывать всяческую помощь тем, кто нуждается в защите от инквизиции, кто отказывается давать показания и кто материально пострадал от инквизиции…» Обществу американских юристов: «Запугивание коммунизмом привело к действиям, выставляющим нашу страну в смешном и отталкивающем виде». Некий Питер Грегис на допросе в подкомитете Маккарти показал, что в 1945 году он послал Эйнштейну деньги для передачи Американскому комитету сторонников свободы Испании и что теперь он считает Эйнштейна «связанным с подрывными организациями». Журнал «Рипортер» обратился к Эйнштейну за комментарием, но получил лишь такой ответ: «…если бы я вновь был молодым и должен был бы решить, как построить свою жизнь, я не пытался бы стать ученым. Я скорее избрал бы специальность водопроводчика в надежде обрести ту скромную степень независимости, которую можно найти в нынешних обстоятельствах».

28 марта он писал королеве Елизавете: «Я стал enfant terrible на моей новой родине, потому что не могу держать язык за зубами и принимать все, что здесь происходит». Некоторые коллеги по Институту перспективных исследований считали, что он компрометирует институт; Фантова пишет, что он всерьез беспокоился, чтобы его не сочли коммунистом. В тот же день, 28-го, в Вене открылось заседание Всемирного совета мира — руководящего органа прокоммунистического Конгресса мира. Эйнштейна спрашивали, примет ли он награду «за достижения в науке и искусстве», он отказался. Инфельд его уламывал: «Награда не имеет ничего общего со сталинскими наградами. Мы, как я Вам пытался уже сто раз объяснить, не коммунисты… так нас называют наши враги… Номинированы Чаплин и Шостакович, оба согласились принять награду». Ответ: «Сожалею, но не могу принять в связи с тем, что произошло во Вроцлаве в 1948 году, когда мое заявление безбожно переврали…»

Апрель — «дело Оппенгеймера»: тот в 1947 году возглавил Институт перспективных исследований и тогда же стал председателем Генерального совещательного комитета Комиссии по атомной энергии, где отстаивал идею международного контроля над вооружениями (Эйнштейна он почему-то туда не пригласил), а в 1949-м публично признал, что был связан с коммунистами в 1930-х. В ноябре 1953 года Гувер получил письмо от У. Бордена, бывшего исполнительного директора Объединенного комитета по атомной энергии, о том, что Оппенгеймер — советский шпион. А ведь ему предстояло заниматься водородной бомбой…

Эйзенхауэр распорядился возобновить слушания. Процесс открывался 12 апреля, а накануне в «Нью-Йорк геральд трибюн» вышла статья об этом. Как вспоминает Пайс, ему позвонил директор вашингтонского бюро «Ассошиэйтед Пресс»: «Ему не терпелось получить заявление Эйнштейна по этому поводу. Я понимал, что шума на Мерсер-стрит завтра утром удастся избежать, только если сразу же сделать краткое заявление, и потому пообещал переговорить с Эйнштейном…» Приехал, открыла Дюкас: «…появился Эйнштейн в купальном халате, спросил, что случилось, и спустился вниз вместе с падчерицей Марго. Я объяснил ему причину своего прихода, и Эйнштейн громко рассмеялся. Меня это несколько обескуражило, и я спросил, что тут смешного. Он ответил, что проблема решается просто. Все, что нужно сделать Оппенгеймеру, — это поехать в Вашингтон, сказать чиновникам, что они идиоты, и вернуться домой. После непродолжительного обсуждения мы решили, что сделать короткое заявление все же придется. Мы написали текст, и Эйнштейн зачитал его по телефону… Была ли верной первая реакция Эйнштейна? Разумеется, да, хотя его предложению не нужно, даже нельзя было следовать».