Данное расовое объяснение итальянской истории вплоть до XVI столетия христианской эры обладает внешним правдоподобием, пока мы будем довольствоваться остановкой в этой временной точке. Но как только мы позволим нашим мыслям отправиться в путешествие из XVI столетия в нынешнее время, мы обнаружим, что за дальнейшим периодом упадка в XVII и XVIII вв. Италия в XIX столетии стала сценой еще одного воскрешения, столь драматического, что это название (Рисорджименто[496]) теперь прилагается без всякого уточнения исключительно к данному современному повторению средневекового итальянского опыта. Какое же вливание чистой «варварской» крови предшествовало этой последней вспышке итальянской энергии? Конечно же, никакое. Историки, по-видимому, согласны друг с другом в том, что главной непосредственной причиной итальянского Рисорджименто XIX столетия была всеобщая встряска и вызов, брошенный Италии опытом порабощения и временного подчинения революционной и наполеоновской Франции.

Не более сложно найти нерасовые объяснения и для предшествовавшего подъема Италии в начале II тысячелетия христианской эры, и для ее еще более раннего упадка, заявившего о себе в течение последних двух веков до Рождества Христова. Этот последний из упомянутых упадков, несомненно, явился возмездием за римский милитаризм, принесший Италии целый ряд ужасающих социальных зол, которые последовали после войны с Ганнибалом. Истоки социального восстановления Италии в период постэллинского междуцарствия можно с равной уверенностью установить в деятельности творческих личностей старой италийской расы, особенно в деятельности св. Бенедикта и папы Григория Великого, явившихся отцами не только омоложенной Италии периода Средних веков, но и новой западной цивилизации, в которой средневековые итальянцы были участниками. И наоборот, если мы станем осматривать те районы Италии, которые были наводнены «чистокровными» лангобардами, то обнаружим, что в список не входят ни Венеция и Романья, ни другие районы, сыгравшие в итальянском Ренессансе роль столь же выдающуюся, сколь и они, и гораздо более выдающуюся, чем та, которую сыграли города, известные как центры лангобардского господства, — Павия, Беневенто и Сполето. Если мы хотим отполировать расовое объяснение итальянской истории, то можем легко доказать, что лангобардская кровь оказалась, скорее, болезнью, чем эликсиром.

Мы можем отбить у расистов единственный оставшийся у них оплот в итальянской истории, предложив нерасовое объяснение возникновения Римской республики. Его можно объяснить в качестве ответа на вызов греческой и этрусской колонизации. Должны ли были туземные народы Италийского полуострова подчиниться выбору между истреблением, завоеванием или ассимиляцией, которым со стороны греков подверглись их родственники на Сицилии, а со стороны этрусков — жители Умбрии? Или же они должны были противостоять захватчикам, усвоив эллинскую цивилизацию добровольно и на своих условиях (как Япония усвоила цивилизацию Западной Европы), а впоследствии поднявшись до греческого и этрусского уровня умения? Римляне решили дать этот последний ответ и, приняв такое решение, стали создателями своего собственного последующего величия.

Мы избавились от трех детерминистских объяснений надломов цивилизаций. Во-первых, от теории о том, что надломы обусловлены «остановкой» «часового механизма» Вселенной или старением Земли. Во-вторых, от теории, утверждающей, что цивилизация, подобно живому организму, имеет свой срок жизни, предопределенный биологическими законами его природы. И, в-третьих, от теории, утверждающей, что надломы обусловлены качественным ухудшением составляющих цивилизацию индивидов как результатом накопления в их родословных слишком большого числа «цивилизованных» предков. Нам придется рассмотреть еще одну гипотезу, обычно называемую циклической теорией истории.

Применение теории циклов к истории человечества было естественным следствием сенсационного астрономического открытия, сделанного в вавилонском обществе в период между VIII и VI вв. до Рождества Христова. Это открытие состояло в том, что три бросающихся в глаза, хорошо известных людям цикла: смена дня и ночи, лунный месячный цикл и солнечный годовой — являются не просто примерами периодического повторения в движении небесных тел, но что в движениях звезд существует гораздо более широкая взаимосвязь, охватывающая не только Землю, Солнце и Луну, но и все планеты. «Музыка сфер», создаваемая гармонией этого небесного хора, совершает полный круг, аккорд за аккордом, в великом цикле, по сравнению с которым солнечный год кажется незначительным. Отсюда делался вывод, что ежегодное рождение и смерть растительности, явным образом зависящие от солнечного цикла, имеют свой аналог в периодическом рождении и смерти всех вещей во временном масштабе цикла космического.

Интерпретация человеческой истории в этих понятиях цикла, несомненно, околдовала Платона («Тимей», 21е-23с, и «Государство», 269с-273е). То же самое учение появляется вновь в наиболее известном отрывке из четвертой эклоги у Вергилия:

Вергилий использует циклическую теорию для того, чтобы приукрасить свой пеан оптимизмом, вдохновленным Августовым умирением эллинского мира. Но может ли послужить поводом для поздравления то, что «возникнут и новые войны»? Многие индивидуумы, чья жизнь была довольно успешна и счастлива, с убежденностью заявляли, что они не хотели бы прожить ее еще раз. Неужели же история заслуживает «вызова на бис» более, чем обыкновенная биография? На этот вопрос, который не ставил перед собой Вергилий, ответил Шелли в заключительном хоре своей «Эллады», который начинается с вергилиевской реминисценции и заканчивается нотой, всецело принадлежащей Шелли:

Если законом Вселенной действительно является сардоническое «Plus ga change plus с'est la тёте chose»[497], то неудивительно, что поэт требует на буддийский манер освобождения от колеса существования, которое может быть прекрасно, пока просто управляет движением звезд, но становится невыносимым топтанием на одном месте для наших человеческих ног.