десять, хоть миллион. Однако для молодого рыцаря и его венценосного собеседника, живших в конце ХII столетия от Рождества Христова, такое предположение казалось столь же чудовищным, сколь и... бессмысленным. У них существовало иное понятие о легитимности таких процедур, как коронация.

— Но как? — проговорил первый из них. — Им ни за что не удастся скрыть обман. Народ не примет такого властителя. Никто не встанет под его знамёна. Он останется один, окружённый кучкой бессильных что-либо изменить сторонников, соучастников собственного злодеяния.

— Верно, государь! — Храмовник просиял, восхищенный мудростью короля. — Как ловко, а? Мне бы и в голову ничего подобного не пришло! Никто не смог бы придумать лучше, чем вы!

Бальдуэн не разделял восторгов рыцаря и после долгого молчания произнёс:

— Вымарайте-ка слова «после моей смерти»... Нет, я, кажется, сказал там: «По смерти моей»?

— Да, ваше величество, — поспешил подтвердить Жослен, — именно так вы и изволили выразиться.

— Нет, нет, мой друг... — В тоне короля вновь послышалось что-то похожее на горькую иронию. — Я не раздумал умирать. Просто, я подумал, что будет лучше... Напишите так: «После того, как вам... — то есть им, баронам и всем прочим, кого вы там перечислили, — станет ведома моя последняя воля...»

— Иными словами, государь, вы желаете, чтобы коронация вашего племянника произошла при вашей жизни.

— И как можно быстрее, шевалье. Поскольку жизни этой уже почти не осталось. Вы всё исправили?

— Да, сир.

— Тогда прочтите мне всё снова, шевалье. Всё, что получилось, от начала до конца.

Когда Жослен исполнил приказ короля, тот произнёс:

— А теперь спрячьте пергамент мне под подушку... Нет, лучше под перину. Уберите письменные принадлежности, чтобы всё выглядело так, как будто бы вы ничего и не писали. Теперь поклянитесь мне перед Господом, что никому и ничего не расскажете о том, что делали здесь, даже вашему сеньору.

— Клянусь, государь.

— Велите позвать слуг и скажите сенешалю Жослену, чтобы созывал баронов на совет.

— Это всё, ваше величество?

— Да, — твёрдо ответил Бальдуэн ле Мезель. — Прощайте, шевалье.

— Прощайте, государь.

Ни патриарх, ни сенешаль, ни его сестра, ни кто-либо из пэров Утремера не мог оспорить завещание прокажённого монарха, обнародованное на совещании Высшей Курии. Все они, включая и руководителей военных орденов, торжественно поклялись исполнить его последнюю волю. На следующий же день после церемонии принесения клятвы Балиан Ибелинский принёс захворавшего наследника в церковь Гроба Господня, где патриарх Ираклий короновал мальчика королём Иерусалимским Бальдуэном Пятым.

Случилось это в феврале, а спустя чуть более недели, уже в марте, дядя юного монарха наконец-то покинул сей мир, дабы предстать перед Создателем, столь жестоко распорядившимся судьбой этого молодого человека. Из правителей, восседавших на троне в мрачноватом дворце латинских королей Иерусалима, Бальдуэн ле Мезель был последним, кто стоил славы Годфруа Бульонского и Бальдуэна Булоньского.

II

Когда останки короля Бальдуэна нашли последнее пристанище в храме, где только что венчался на царство его преемник, бальи вновь собрал совет баронов, дабы решить, какую политику избрать в отношениях с соседями-мусульманами. Собрание Курии практически единодушно проголосовало за мир с Салах ед-Дином — угроза голода в той или иной степени страшила всех, и богатых и бедных.

Граф Раймунд, со свойственным ему размахом, предложил султану перемирие на целых четыре года. Салах ед-Дин усматривал свою выгоду от прекращения военных действий с франками, у него в очередной раз возникли сложности с единоверцами. На сей раз, поскольку империя его уже достаточно разрослась, речь шла о родственниках. Повелителю Востока редко приходилось сидеть без дела.

Едва он успел навести порядок в Египте, как дал о себе знать Изз ед-Дин Мосульский, родич бывшего господина. Господина? Ну нет! К началу месяца муххарама нового 581 года лунной хиджры вспоминать о подобных глупостях стало неприлично, да и не безопасно. Всегда ли зверь сам бежит на ловца? Не случается ли ловцу подтолкнуть его? Как знать, может, стремление напакостить Салах ед-Дину в одном из последних, не смирённых ещё Зенгиидов как раз и проснулось потому, что у султана оказались развязаны руки?

Так или иначе, наличие свободных войск пришлось властителю Египта и Сирии вполне кстати. В середине апреля 1185 года, спустя месяц после похорон Бальдуэна ле Мезеля и по прошествии декады со дня активизации строптивого Изз ед-Дина, армия султана форсировала Евфрат в районе города Береджика, когда-то давным-давно в незапамятные времена принадлежавшего графам Эдессы. В месяц раби аль-авваль Салах ед-Дин, несмотря на угрозы со стороны султана Икониума, а также военную помощь, отправленную Зенгиидам султаном Персоармении Сокманом Вторым, уже стоял перед стенами Мосула.

Взять крепкий орешек повелитель Востока не смог, зато тут как-то очень вовремя — и двух месяцев не прошло — Аллах наказал Сокмана, — а не помогай кому не надо! Могущественный владыка скончался, и Салах ед-Дин воспользовался моментом, чтобы окончательно прибрать к рукам Диарбекир и Майяфаракин. Но тут Всевышний переменил волю и наказал на сей раз уже Салах ед-Дина, — а не покушайся на чужое! Теперь настала очередь султана Египта и Сирии всерьёз готовиться к встрече с Аллахом. Случилось это в Харране, городе верного подручника Салах ед-Дина, эмира Кукбури.

Малик аль-Адиль Саф ед-Дин Абу Бакр Мохаммед, брат повелителя Востока, прозванный франками Сафадином, недавно получил назначение на пост губернатора Алеппо[88]. Он, конечно же, прислал дорогому родственнику самых лучших врачей, которых только мог найти на всём мусульманском Востоке, однако ничего не помогало. Наконец наступил момент, когда Салах ед-Дину пришлось испить из чаши горечи, что день-деньской подавал Господь Бог к столу недавно почившего христианского короля.

Нет, лепра, страшнейшая из болезней Средневековья, бич древнего Востока, где жара как нельзя лучше способствует размножению болезнетворных бактерий, не стала уделом великого Салах ед-Дина, однако и он, чувствуя приближение смерти, с отчаянием видел, что едва созданная им держава готова распасться на части. Даже в сердцах родичей султана не жило согласие, а значит, не было в них должного понимания величия его миссии. Так чего же тут говорить об эмирах? Многие из них, лишь вчера приведённые к покорности, готовые на союз хоть с самим Мелеком[89], искали способов оттяпать куски пожирнее от огромного пирога, испечённого султаном, забывая о нём самом, трясущемся в лихорадке на тончайших шёлковых простынях.

Несмотря на горькие снадобья, что заставляли глотать его всевозможные лекари, болезнь и не думала отступать. По