По вечерам, когда на зубчатые верхушки деревьев медленно спускалась луна, Арун нежно гладил живот жены. Ему было немного странно: дети рождались сотнями и тысячами каждый день, но именно этот ребенок казался истинным чудом. Он должен был появиться на свет после того, как Арун едва не умер, после того, как он думал, что Сона погибла.

Они никогда не говорили о Флоре, о том, какую роль она сыграла во всей этой истории. Они постарались просто забыть.

Несмотря ни на что, жизнь все-таки продолжалась, и Арун с Соной надеялись на то, что она принесет им еще немало счастья.

Когда Грейс проснулась и выбралась из постели, за окном по-прежнему шел снег. Девушка раздвинула шторы, и комната наполнилась мягким светом. Снег лежал на крышах домов, пригибал ветки деревьев. Грейс знала, что, когда она выйдет на улицу, снежинки станут налипать ей на ресницы и таять на щеках, а по воздуху поплывут облачка ее дыхания. Горизонт исчезнет, останутся лишь туманные очертания ближайших зданий и бесконечное мерцание бесшумно падающих белых хлопьев.

По ночам Грейс видела один и тот же сон: она входит в огромные холодные залы Британской библиотеки и движется к полкам. Находит книгу и раскрывает ее именно в том месте, где некогда вырвала страницу. Во сне она не помнит об этом, потому ее настигает жуткое разочарование.

Ей казалось, что она забывает Индию, чудилось, будто то, что случилось совсем недавно, произошло много лет назад.

На самом деле в ее нынешнем существовании было много хорошего. Грейс не последовала советам тетки и не стала останавливаться в дорогом отеле. Она чувствовала бы себя там чужой.

Вместо этого девушка сняла комнату в обычном пансионе. Тут были громоздкий шифоньер и кровать, застеленная голубым покрывалом с синими оборками, пергаментный абажур, от которого веяло древностью, скрипучее кресло и видавший виды туалетный столик. Из окна виднелась полоска деревьев, окаймлявших соседнее здание, и пустынная боковая улица.

Здесь было спокойно и тихо, и она могла без помехи читать, размышлять и… мечтать.

К счастью, тошнота осталась в прошлом, потому, пригласив Эйприл в кафе, Грейс заказала побеги спаржи, тушеную баранину с картофелем, горячих угрей, а еще пирожные и кофе.

Девушка не рискнула появиться в работном доме, куда в конце концов угодила Эйприл (та сообщила об этом в своем последнем письме), а просто отправила туда посыльного с запиской.

Она ждала уже четверть часа, когда звякнул колокольчик и в помещение вошла Эйприл. Она выглядела худой и бледной; тяжелая жизнь будто стерла с ее лица свойственные юности краски.

Резко поднявшись с места, Грейс бросилась к ней и крепко обняла.

Она боялась, что подруга посмотрит на нее как на богатую выскочку. Эйприл была очень скромно одета, тогда как Грейс в своем элегантном меховом жакете, тяжелой бархатной юбке, модной шляпке с вуалью и кожаных башмаках с розетками на носках выглядела роскошно.

Однако встреча прошла сердечно. Эйприл долго согревала озябшие ладони о чашку с кофе. У нее не было ни муфты, ни даже перчаток.

– Грейс! Не верю своим глазам! Неужели передо мной действительно ты! Ты пересекла океан!

– Да, это я. Просто в моей жизни появилось нечто такое, о чем не напишешь в письме.

– Так ты потому и приехала! – засмеялась Эйприл.

– Не только.

– Надолго?

– Не навсегда.

– Ты хорошо выглядишь, – помолчав, сказала подруга.

Грейс вспомнила, как сошла на землю в Ливерпуле, шатающаяся, бледная, с задубевшей от ветра кожей и жесткими от соли волосами.

– Расскажи о себе!

– Сначала ты, – попросила Эйприл. – Ты же видишь, этот мир нисколько не изменился, разве что в худшую сторону. Так что говорить особенно не о чем.

– Хорошо, – согласилась Грейс и принялась рассказывать.

Она сама не знала, почему так получилось, но по ее словам выходило, что Индия – это страна, где оживают сказки и где наслаждаешься свободой. Край, в котором возможно осуществление райских грез. Но под конец обмолвилась:

– Если б не ребенок, мне бы казалось, что ничего этого со мной просто не было.

– Это Лондон, – вздохнула Эйприл, – он уничтожает мечты. А вообще, все, что с тобой приключилось, просто удивительно. Мне не верится: ты ждешь ребенка! И ты будто бы вышла замуж.

– Будто бы, – повторила Грейс.

– Наверное, этот браслет сродни обручальному кольцу. Он… золотой? – Эйприл смотрела на украшение почти со страхом.

– Да.

– И ты… будешь ждать своего возлюбленного?

Девушка накрыла пальцы подруги своей ладонью.

– Я буду ждать его всегда, много лет, до конца своей жизни. Ведь он сказал, что вернется. Сейчас я понимаю, что ждала бы его даже в том случае, если бы он не существовал вообще.

– Мне кажется, тебе нужно остаться в Лондоне до родов и уехать, когда ребенку исполнится несколько месяцев.

– Да, я тоже так думаю. Я напишу тетке.

– Как у тебя с ней?

Грейс задумалась. Потом достала альбом и протянула подруге. На рисунках были пейзажи Индии, особняк Флоры и сама тетка. Холодное лицо, пристально смотрящие глаза, плотно сжатые губы. Грейс удалось не только достоверно изобразить внешность Флоры, но и передать ее внутреннюю сущность.

– У меня мороз по коже! – призналась Эйприл.

– Она далеко не ангел, но и не дьявол, как мне порой казалось, – заметила Грейс. – Она уязвима, как и все мы.

– А как выглядит Дамар Бхайни?

– Я не могла его нарисовать, сколько ни пыталась. Его образ ускользает от меня. Но он… примерно такой.

Грейс показала подруге картинку из книжки.

– Красивый! – протянула Эйприл после недолгого молчания. Но больше ничего не сказала. Грейс поняла: человек на иллюстрации казался слишком необычным, чтобы быть настоящим.

– А теперь ты расскажи о том, как жила все это время.

Эйприл оперлась локтями о стол и приложила пальцы к вискам. Грейс подумала, что в пансионе ее лицо не было таким жестким, а во взгляде не сквозило столько отчаяния. Подруга никогда не теряла гордости и всегда могла постоять за себя. Но сейчас создавалось впечатление, что жизнь сломала даже ее.

Грейс вспомнила где-то услышанную фразу: «Смерть неспособна раздавить человека. Это может сделать только жизнь».

– Я уволилась из служанок, потому что мне надоело работать сутками и делать буквально все. Наговорила хозяйке гадостей, и мне не заплатили, – сказала Эйприл. – Но жить как-то надо, потому я попала в работный дом. Делю комнатушку с девятью другими девушками. На фабрику всегда добираюсь пешком, под дождем или снегом. Мне кажется, хозяева считают, что мы должны радоваться тому, что нас вообще наняли. Нам без конца говорят, что, если мы вздумаем жаловаться, нас выставят вон и наймут ирландцев, которые согласны работать за любые гроши. Я провожу на фабрике по шестнадцать часов и должна получать один шиллинг два пенса, но такое случается крайне редко. С нас вычитают за все: за опоздание, разговоры, отлучку в уборную. По вечерам я съедаю кусок хлеба и выпиваю чашку чая. Иногда получается поесть селедки с картошкой – это уже настоящий пир! Несколько раз я встречалась с молодыми людьми, и они угощали меня улитками с хлебом, купленными у уличных торговцев.