Не знаю, где и когда она научилась всему этому – скорее всего у нее были еще какие-то друзья и «увлечения», о которых она умолчала, когда под запись рассказывала мне свою историю. Потому что я почти уверен, что все, что она натворила потом, невозможно сделать в одиночку и без специальной подготовки.

Ее работы становились все более жестокими и странными – сперва они выглядели просто как вандализм, опасная игра: одним из самых известных перформансов «нового Графта» стала серия «работ» под названием «Сломаем четвертую стену»: у здания полицейского участка в южном районе Москвы ночью отвалилась стена, я видел сообщение об этом в новостях. Зрелище впечатляющее: одна из стен аккуратно, по шву отделилась от здания и упала на землю, и сквозь открытые окна в ней пробивались ландыши («Упала на клумбу», – пояснил репортер). Завораживающее зрелище, скажу я вам: я видел полицейский участок в разрезе, все комнаты и кабинеты насквозь, словно обладал рентгеновским зрением, словно смотрел на сцену с огромными пятиэтажными декорациями. Казалось, сейчас прозвенит звонок об окончании антракта, и на авансцену выйдет какая-нибудь Нора Хельмер.

«Мы уже проводим оперативную проверку, это определенно террористический акт, виновные будут наказаны», – сообщал усатый полицай репортерам, стоя на фоне этой причудливой инсталляции. Он старался сохранить лицо, хотя по каплям пота на лбу над верхней губой было ясно, что он в ужасе: кто-то прямо у него под носом за ночь отделил стену от здания, промазав каждый шов стены термитом (смесью алюминия, оксида железа и никеля); и даже успел оставить свою подпись на заборе, прямо напротив участка: Графт.

В течение года Графт совершил еще несколько подобных «нападений» на полицейские участки. В последнем случае были жертвы – и тогда стало ясно, что Марина зашла слишком далеко.

Мне было страшно думать, что это она. Я чувствовал вину перед ней из-за того, что не смог отговорить, остановить ее тогда, там, в темноте, в лесу, в буферной зоне. Ведь у меня было время, она давала мне возможность привести доводы, выступить адвокатом, – но я был так напуган и сбит с толку, что с трудом соображал.

– Перестань страдать фигней, ты бы не смог ее отговорить, – ворчал Грек. – Если кто-то перешел черту – пусть идет к черту. Мы ей ничего не должны. Ты не должен. У тебя какая-то особая разновидность стокгольмского синдрома, вот и все.

Новость о ее аресте настигла меня в берлинском метро, по пути домой. Я знал, что рано или поздно это случится, но всегда надеялся, что Марина сама остановится и просто исчезнет – найдет в себе силы начать новую жизнь. Мы же смогли – и она сможет. Я сидел там, в вагоне, смотрел на экран планшета, и, наверно, у меня было что-то не так с лицом, потому что старушка, сидящая напротив, спросила, хорошо ли я себя чувствую, и предложила воды. А я – я смотрел на экран, на фото Марины: вот она стоит у серой стены и смотрит в объектив, ее арестовали и теперь судят – взгляд потухший и злой. Взгляд выжженного изнутри человека.

Ей дали пожизненное, а потом, когда началась «новая оттепель» и границы снова открыли, Великая Русская стена рухнула. Или, если быть точным: ее так и не смогли достроить, что тоже очень символично и очень по-русски. Режим Боткина просто протух и развалился. Я приезжал в Россию и пытался встретиться с Мариной, чтобы вернуть кольцо на цепочке, но она отказалась от встречи.

С Егором все было еще сложнее – он тоже сидел в тюрьме. Сразу по нескольким статьям, но самым тяжким обвинением было «убийство по неосторожности». Той ночью, ворвавшись в офис Компании, он использовал шокер против охранника с имплантом в голове. Имплант не выдержал напряжения в четыре миллиона вольт, его замкнуло, что привело к кровоизлиянию в мозг. Борис Ефимов, охранник Компании с десятилетним стажем, отец двоих детей, впал в кому и скончался спустя сутки в реанимации.

Егор, кажется, так до сих пор и не простил себя за это. Когда я приезжал к нему в последний раз, он передал мне рукопись – свои воспоминания, чтобы я мог использовать их в мамином романе. Почти половина рукописи состояла из извинений перед родственниками Бориса Ефимова. Я вырезал эти фрагменты.

* * *

Жизнь в изгнании стала для всех нас испытанием, я, как Набоков когда-то, передвигался по Берлину и зарабатывал репетиторством – учил языкам соседских детей: французский, испанский, английский – наконец-то они пригодились, кормили семью на протяжении всей нашей «берлинской жизни». Оля долго не могла найти работу из-за плохого немецкого, но через полтора года втянулась. Сложнее всего, конечно, было Леве – его вырвали из привычной языковой среды и швырнули в новую: тут все было другое – язык, темперамент, игрушки. Он отдалился от нас, стал молчалив и замкнут – он больше полугода со мной не разговаривал, и эти шесть месяцев и десять дней стали для меня даже большим испытанием, чем эмиграция.

Что же касается Грека – он нашел себе новую идею-фикс, – он все не оставлял надежды найти «сбежавшего президента» и доказать, что тот сумасшедший и совершенно непохожий на Боткина «двойник», из-за которого у нас [предположительно] и начались проблемы с силовиками, был прав – и нашей страной действительно управляют некие серые кардиналы [или, скорее, колесо решений], используя образ президента Боткина в качестве фасада, симулякра самодержавия. Он даже начал писать свою книгу-расследование, которую так и назвал «Двойник», где, в сущности, рассказывал именно о том, как колесит по Китаю, пытаясь найти следы европейца, «похожего на президента». Мы с Олей больше не пытались вмешиваться в его отношения с реальностью, просто молча наблюдали – «чем бы дитя ни тешилось…» – говорила Оля.

Ему это даже почти удалось – найти Боткина: в Шанхае он отыскал людей, которые утверждали, что шесть лет назад в городе открылся магазин рыболовных снастей, хозяин которого, лысеющий низкорослый дядька с диким русским акцентом, целыми днями сидел на табуретке у входа в магазин, с блаженным видом пил баночное пиво, читал русские газеты и иногда, щурясь, подставлял солнцу лицо, как довольная ящерица. Что же касается внешности, тут показания очевидцев расходились: одни говорили, что дядька этот был весел и добродушен и мог часами говорить о блеснах и мормышках, другие подтверждали, что один глаз у него всегда был прикрыт, и он словно смотрел на прохожих с подозрительным прищуром, а левый уголок рта был всегда опущен, так, словно дядька выражал крайнее недовольство новостями из русской газеты.

Впрочем, Грек так и не смог найти этого таинственного старичка. Один из жителей района – хозяин булочной через дорогу от магазина рыболовных снастей – рассказывал, что где-то за год до появления Грека в городе точно так же появился какой-то подозрительный европеец, в деловом костюме, темных очках и с желтыми зубами, который очень интересовался жизнью хозяина магазина рыболовных снастей. Через неделю он исчез – точнее: оба они – и подозрительный тип, и таинственный русский рыболов; и магазин рыболовных снастей закрылся в ту же ночь, а уже через месяц там открылось турагентство.

Никаких фотографий и доказательств Грек достать не смог, и даже хуже: никто из свидетелей не помнил, была ли у «русского» родинка на правой щеке, «как у Роберта де Ниро». А Грек так и продолжал колесить по Китаю, надеясь все же отыскать мифического сбежавшего президента и дописать свою книгу.