Я постарался изо всех сил, чтобы завязать в 1977-м – с черным ящиком, Мег Паттерсон и всем остальным, – но на какой-то короткий период лечение отказало. Пока шла работа над Some Girls, я время от времени наведывался в сортир, чтобы вмазаться. Но здесь был свой метод. Я уходил туда прикидывать, что делать дальше. Предавался размышлениям – о каком-то треке, например, который был ничего, но пока доведен до ума только наполовину, и куда он может завести, и что с ним не так, и почему мы сделали его двадцать пять дублей, но каждый раз спотыкаемся об одно и то же. Когда я выходил, то давал команду: “Слушайте, вещь должна идти чуть побыстрее, и клавиши из середины убираем”. И иногда я попадал, иногда не попадал, но уходило-то на все, ну, минут сорок пять. Это лучше, чем сорок пять минут сутолоки, когда каждый лезет со своим, да еще одновременно: “Ага, ага, а может, лучше давайте вот так попробуем?” Это для меня вообще конец всему. Очень изредка я мог начать залипать с открытыми глазами во время игры. Спину держал, но слегка уплывал от текущих забот и через пару тактов возвращался. Вот это уже было время насмарку, потому что, если даже дубль дописывался, его приходилось стирать.

С точки зрения изнурительности по времени записи не припомню ничего похожего на Before They Make Me Run. Эта песня, которую на альбоме пел я, была настоящим криком моей души. Но персонал она вымотала как никакая другая. Я проторчал в студии безвылазно пять суток.

Песня родилась из всего того, что со мной произошло к тому моменту и что продолжало происходить, из разборок с канадцами. Я им как бы предлагал, что надо сделать. Дайте мне уйти из этого чертова дела. Когда получаешь мягкий приговор, говорят: о, дали ему уйти.

“Что ты все ее долбишь? Все равно же никому не нравится”. – “Доделаю – увидите!” Пять суток не сомкнув глаз. Со мной был звуковик, которого звали Дейв Джордан, и второй звуковик, и, когда один хлопался под стол и кемарил там несколько часов, я ставил на вахту другого, и дело шло без простоя. К концу мы все ходили с синяками под глазами. Не знаю, что было такого заковыристого в этой вещи, просто каждый раз выходило как-то косо. И ведь с тобой же еще кто-то, ты же не один. Стоишь с гитарой на шее, а окружающие валяются на полу в отключке. Ну нет, хватит уже дублей, Кит, пожалуйста! Нам приносили туда еду, французские слойки с шоколадом. Дни превращались в ночи. Но нельзя же бросать дело на полдороге. Уже ведь почти, уже вкус пошел, осталось только в рот положить. Как жареный бекон с луком, только ты его еще не ешь, но по запаху уже вкусно.

К четвертому дню у Дейва был видок, как будто ему кто-то засветил в оба глаза. Пришлось его отправлять домой. “Ничего, Дейв, мы это добьем” – и послали кого-то вызывать ему такси. Он исчез, и, когда мы наконец кончили, я повалился спать на пол кабинки для вокала, подо всем оборудованием. Просыпаюсь через непонятно сколько часов, а помещение уже занял парижский полицейский оркестр. Духовой, естественно, какой же еще. Оттого и проснулся – они слушали, что записалось. Причем они слушают, не подозревая, что я тут распластался на полу, а я пялюсь на все эти брюки с красными лампасами, гремит “Марсельеза”, и я прикидываю, когда мне лучше объявиться. Плюс я умираю – хочу отлить, плюс со мной все мое хозяйство: иглы, дурь, и это в окружении копов, которые не знают, что я здесь. В общем, я обождал слегка и подумал: надо прикинуться истинным англичанином. Дальше я так непринужденно выкатываюсь, говорю: “О боже! Я жутко извиняюсь” – и, не успели они очухаться, вырываюсь наружу. И они все провожают меня своими zut alors! – примерно семьдесят шесть человек. Я подумал: да они как мы! Им так хотелось сделать приличную запись, что было просто не до меня.

Когда слишком долго долбишь одну вещь, можно потерять ее драйв, но, если ты знаешь, что оно там есть, значит, оно там есть. Это маньячество, конечно, но это как со Священным Граалем. Если уж пошел этим путем, будешь идти до конца. Потому что реально повернуть уже не получится. Ты обязан чего-то добыть. И в конечном счете добыча будет. Тот забег, наверное, был самым длинным в моей жизни. Бывало близко, с Can't Be Seen, например, но Before They Make Me Run – это был марафон марафонов.

К сессиям для Some Girls имеется послесловие, и оно будет от имени Криса Кимси.

Снова, в который раз, у меня все вертелось вокруг допинга. Ничего нельзя было сделать или устроить без того, чтобы сначала не организовать следующую вмазку. Чем дальше, тем беспросветней. На какие только ухищрения ни приходилось идти – иногда хоть комедию снимай. У меня был контакт, Джеймс Даблъю, которому я звонил, когда собирался лететь из Лондона в Нью-Йорк. Я заселялся в отель Plaza, и Джеймс, очень приятный китайский молодой человек, встречался со мной в моем люксе, по возможности огромном, а дальше я передавал ему купюры, он вручал мне дурь. Мы почти раскланивались. Передай привет своему отцу, и так далее. В 1970-е в Америке было трудно достать иголки для шприца. Поэтому когда я отправлялся в дорогу, то брал шляпу и использовал иголку, чтобы прикрепить перышко к шляпной ленте, – типа такая шляпная булавка. Перевозил с собой в шляпном мешке трилби с красным, зеленым и золотым перьями. В общем, Джеймс объявлялся, я получал на руки товар, все хорошо, но нужен был шприц. И я придумал так: заказывал чашку кофе в номер, потому что ложка для реакции тоже понадобится, а потом бежал в FAO Schwarz, магазин игрушек прямо через Пятую авеню от Plaza. Если там подняться на третий этаж, можно было купить игрушечный докторский набор – такую пластиковую коробочку с красным крестом. В нем как раз имелся шприц, на который точно садилась моя игла. Я бросал продавцам: “Так, возьму трех мишек, вот эту машинку с пультом управления, и да, еще дайте мне, пожалуйста, два докторских набора. У меня племянница, знаете, очень любит играть в больницу. Приходится поощрять”. Так что FAO Schwarz тоже была моя точка. А потом бегом обратно в номер – собрать машинку.