же зажиточным иногородним) и лишал права голосования большинство населения — иногородних (русских), которые составляли 52 % всего населения были представлены лишь 10 % депутатов[2122].

В мечтах о «Великом Доне», Краснов простирал свои интересы далеко за его пределы, на территории Северного Кавказа, России и Украины. Донской атаман просил немецкого кайзера:

«1) признать права Всевеликого войска Донского на самостоятельное существование, а по мере освобождения Кубанского, Астраханского и Терского войск и народов Северного Кавказа — на слияние с ними Войска Донского в одно государственное объединение под именем Доно-Кавказского союза;

2) содействовать присоединению к войску по стратегическим соображениям городов Камышина и Царицына Саратовской губернии, города Воронежа…;

3) своим приказом заставить советские власти Москвы очистить пределы Всевеликого войска Донского и других держав, имеющих войти в Доно-Кавказский союз, причем… все убытки от нашествия большевиков должны быть возмещены Советской Россией»[2123]. «В дальнейшем казачество мечтало округлить свою территорию, получить возможно лучшие выходы к морю, а капиталистические верхи казачества пытались прибрать к рукам часть естественных богатств окраин…»[2124].

Немцы активно поддержали сепаратистские устремления казаков. «В Ростове была образована смешанная доно-германская экспортная комиссия, нечто вроде торговой палаты, и Дон начал получать сначала сахар с Украины, а затем просимые им товары из Германии. В Войско Донское были отправлены тяжелые орудия… Было установлено, что в случае совместного участия германских и донских войск половина военной добычи передавалась Донскому войску безвозмездно. Наконец, германцы оказывали и непосредственную помощь своей вооруженной силой…»[2125].

Как и в других местах «с уходом немцев германская ориентация сменилась на англо-французскую, которую, — по словам красного командарма А. Егорова, — Донское войско приняло через свои верхи, по-прежнему, не будучи в состоянии обойтись без иностранной интервенции»[2126]. Условием оказания своей помощи казакам «союзники» выдвинули их объединение с армией Деникина, и только после этого они приступили к широкому снабжению объединенных сил[2127]. Но это было лишь видимое единение. «Атаман Краснов согласился на подчинение Донской армии Деникину с оговоркой, что «конституция Всевеликого войска Донского не будет нарушена» и что «достояние Дона, вопросы о земле и недрах», а также «условия быта и службы Донской армии не будут затронуты». С уходом Краснова, — отмечал А. Егоров, — были сделаны некоторые уступки, но потом все осталось по-старому»[2128].

В результате, по словам Деникина, «Донская армия представляла из себя нечто вроде иностранной союзной. Главнокомандующему она подчинялась только в оперативном отношении; на ее организацию, службу, быт не распространялось мое влияние. Я не ведал также назначением лиц старшего командного состава, которое находилось всецело в руках донской власти… и никогда не мог быть уверенным, что предельное напряжение сил, средств и внимания обращено в том именно направлении, которое предуказано общей директивой…»[2129].

Итог идее федерализма, в рамках бывшей империи, подводил Верховный Круг трех казачьих войск, собравшийся в Екатеринодаре в 1920 г., где «после горячего спора из предложенной формулы присяги было вообще изъято упоминание о России»[2130].

Казаки Дона и Кубани отчаянно боролись не только против «белых», «красных» и иногородних, но и друг с другом. Так Дон был заинтересован во ввозе продуктов с Кубани, тогда как кубанские власти постоянно тормозили вывоз, предпочитая экспортировать свои излишки за границу. «Оставаясь в глубоком тылу «вооруженных сил Юга России»… Кубань, — отмечал А. Егоров, — оказалась в особенно выгодном положении по части использования своих сельскохозяйственных богатств, чем и не замедлила воспользоваться, установив у себя хлебную монополию и регистрацию вывоза товаров. Позднее был выставлен принцип ввоза эквивалентов, т. е. требование, чтобы ни один фунт товаров не вывозился из области без возмещения товарами, в которых нуждается ее население. Таким образом, создалась политика экономического сепаратизма, которая встала в резкое противоречие с централизмом деникинской власти…»[2131]. Для практической реализации своей политики кубанскими властями были выставлены специальные «пограничные рогатки»[2132].

«Кубанские пограничные рогатки до крайности затрудняли торговый оборот и продовольственный вопрос Юга, — подтверждал Деникин, — в частности, душили голодом Черноморскую губернию…»[2133]. Действительно, подтверждал Г. Покровский, «вследствие запрета продажи хлеба самостоятельными правительствами, на Кубани в 1919 г. имелось для вывоза свыше 100 млн. пудов пшеницы, 14 млн. пудов подсолнуха… и т. д., в то время как рядом расположенная Черноморская губерния голодала; так как Черноморская губерния не входила в состав Кубани…»[2134]. В дальнейшем кубанское правительство сделало еще один шаг, ведущий к углублению раскола — оно подчинило себе железные дороги, проходившие по территории края. «В итоге из Новороссийска в Ростов поезда проходили по территории трех суверенных государств с донскими и кубанскими таможнями»[2135].

Донских и кубанских казаков объединяло только одно — борьба против деникинской армии: в январе к «французскому командованию в Одессе обратились представители: Дона, Кубани, Белоруссии и Украины, с требованием организации федерации, без участия какой-либо центральной объединяющей верховной власти, ненужности единой армии; желательны краевые армейские образования… и указанием на невозможность наладить торговые отношения, «пока порты Черного моря находятся в руках сил, чуждых этим областям (т. е. в руках Добровольческой армии)»[2136].

На защиту «демократических интересов» Кубани встала ни кто иная, как Грузия, прямо угрожавшая войной деникинским Добровольцам[2137]. В мечтах о Великой Грузии, последняя три раза воевала с Деникиным, чтобы присоединить к себе Абхазию и области в Краснодарском крае, вдоль Черного моря. Грузия предъявила свои претензии и на Армению, заявив, что та является государством нежизнеспособным, в подтверждение чего устроила Армении голодную блокаду. «В Крыму, — вспоминал Деникин, — мы столкнулись с менее серьезным вопросом — татарским. Там с приходом добровольцев воскресли враждебные русской национальной идее татарский парламент (курултай) и правительство (директория), в период немецкой оккупации, стремившиеся к «восстановлению в Крыму татарского владычества»[2138].

Нечто подобное происходило, не только в казачьих и окраинных национальных областях, но и на другом конце страны — в Сибири, выразившись в движении областничества. «Очевидно, что-то серьезное было в самом этом движении областников, если оно умело вызвать энтузиазм, создать армию и административный аппарат, найти идеологов и исполнителей…, — приходил к выводу управляющий делами правительства Колчака Г. Гинс, — Областничество было все же здоровым явлением. Даже в нормальных условиях централизованное управление Россией приводило к общественному маразму, к гибели самодеятельности, к развитию центростремительных тенденций интеллигенции, покидавшей «дикие» заброшенные окраины. Ныне, после тяжелых потрясений, которые пережила Россия, ее возрождение сможет произойти только при условии самого широкого развития местной самодеятельности. А для этого необходимо областничество, сущность которого составляет «местный» патриотизм»[2139].

«Местный патриотизм» возведенный в принцип привел к тому, что Сибирское Областное «правительство