И всё же думается, что такой совет Алексеев царю давал. Только причиной этого совета была вовсе не забота о безопасности Государя, а стремление подольше задержать его на контролируемой заговорщиками территории. Алексеев понимал, что отпускать царя можно будет лишь тогда, когда будут готовы все условия для его задержания по дороге. Эти условия должны были быть готовы к 1-му марта, когда Николай II должен был находиться в пути. Приняв решение уехать раньше, император смешал заговорщикам карты, вот почему они так протестовали против его отъезда. Интересно, что по воспоминаниям того же Пройина, Николай II перед отъездом дезинформировал Алексеева, сказав тому, что он решил не уезжать. Вот как пишет об этом Пронин: «Ген. Алексеев, перемогая болезнь, опять идет к Государю и упрашивает его отставить свою поездку. «Слава Богу, Государь не уезжает, остается…» — радостно сообщил нам ген. Алексеев, возвратившись из дворца и направляясь в свою комнату. (Все вздохнули с облегчением.) Не успел я уснуть, как был разбужен шумом быстро мчавшихся по Днепровскому проспекту автомобилей. Посмотрев в окно, я заметил еще два автомобиля, полным ходом промчавшихся со стороны дворца по направлению к вокзалу. «Неужели Государь всё-таки уехал?» — мелькнула у меня мысль. И действительно, подходя утром на следующий день (28 февраля) к штабу, я уже не заметил дежуривших возле дворца и в сквере чинов дворцовой полиции. Мне стало ясно: Государь действительно уехал»[927].

Скорее всего, именно в этот момент Николай II окончательно осознал измену генерала Алексеева. Перед самым отъездом к царю зашёл генерал Воейков и сообщил следующее. После того, как император объявил ему, что собирается уезжать и приказал сделать все распоряжения, касающиеся отъезда, Воейков «прошел к генералу Алексееву предупредить о предстоящем отъезде. Я его застал уже в кровати. Как только я сообщил ему о решении Государя безотлагательно ехать в Царское Село, его хитрое лицо приняло еще более хитрое выражение, ионе ехидной улыбкой слащавым голосом спросил у меня: «А как же он поедет? Разве впереди поезда будет следовать целый батальон, чтобы очищать путь?» Хотя я никогда не считал генерала Алексеева образцом преданности Царю, но был ошеломлен как сутью, так и тоном данного им в такую минуту ответа. На мои слова: «Если вы считаете опасным ехать, ваш прямой долг мне об этом заявить», генерал Алексеев ответил: «Нет, я ничего не знаю; это я так говорю». Я его вторично спросил: «После того, что я от вас только что слышал, вы должны мне ясно и определенно сказать, считаете вы опасным Государю ехать или нет?» — на что генерал Алексеев дал поразивший меня ответ: «Отчего же? Пускай Государь едет… ничего». После этих слов я сказал генералу Алексееву, что он должен немедленно сам лично пойти и выяснить Государю положение дел: я думал, что если Алексеев кривит душой передо мной, у него проснется совесть и не хватит сил лукавить перед лицом самого царя, от которого он видел так много добра. От генерала Алексеева я прямо прошёл к Государю, чистосердечно передал ему весь загадочный разговор с Алексеевым и старался разубедить Его Величество ехать при таких обстоятельствах, но встретил со стороны Государя непоколебимое решение, во что бы то ни стало, вернуться в Царское Село. При первых словах моего рассказа лицо Его Величества выразило удивление, а затем сделалось бесконечно грустным»[928].

Генерал Кондзеровский вспоминал об отъезде царя ночью 27-го февраля: «Я еще не спал, когда услышал сильный гул от быстрого движения нескольких автомобилей. Бросившись к окну, я увидел, что мимо, полным ходом, промчались по направлению к вокзалу царский автомобиль и за ним все машины со Свитой. Ясно, что Государь уезжал из Ставки. Какое-то жуткое впечатление произвел этот отъезд в глухую ночь»[929].

Не менее необычно-мрачное впечатление производил сам императорский поезд. Генерал Тихменёв вспоминал: «Глубокой ночью, а вернее ранним утром 28-го февраля, я прямо из своего служебного кабинета поехал на железнодорожную станцию проводить царский поезд, чего я вообще никогда не делал. В полной темноте, без единого огня, с наглухо завешанными окнами стоял поезд около платформы, ожидая отправления. На перроне станции не было никого, не лезла в глаза и обычная охрана. Тяжело было на душе у всех»[930].

По всему было видно, что отъезд императора был поспешным и максимально законспирированным. Около 4 часов утра от Могилёва отошёл свитский поезд. Через час в темноту двинулся Собственный Его Императорского Величества поезд литера «А».

В 5 часов 35 минут в Департамент полиции ушла телеграмма № 947 от полковника Еленского: «Государь Император благополучно отбыл пять утра вместо двух с половиною дня»[931].

27-е февраля 1917 года в Петрограде

27-го февраля 1917 года в Петрограде произошёл государственный переворот. Было свергнуто законное императорское правительство, а вместо него образовался самозваный «Временный комитет Государственный Думы», узурпировавший власть в стране. События происходили следующим образом.

27-го февраля утром правительством наконец-то был опубликован Указ о перерыве занятий Государственной Думы. Однако правительство не приняло никаких мер, чтобы в Думу никого не пускали. С 9 часов утра здание Государственной Думы в Таврическом дворце стало заполняться депутатами. Однако никого из думских «вождей» видно не было. Депутат С. П. Мансырев, который был утром 27-го февраля в Таврическом дворце, вспоминал: «Меня поразило, что между членами Думы, бывшими во дворце в большом числе, не было ни одного сколько-нибудь значительного по руководящей роли: ни членов президиума, ни лидеров партий, ни даже главарей Прогрессивного блока. […] В Думе царило общее смятение и растерянность и вместе с тем полное недоумение и негодование перед неожиданным роспуском»[932].

Между тем до собравшихся во дворце депутатов, брошенных своими руководителями, стали доходить ужасающие слухи о масштабах разыгравшихся в столице беспорядков.

В 7 часов утра начался мятеж в двух учебных командах запасного батальона Лейб-гвардии Волынского полка. Как и в случае с Павловским полком, события развивались по одному и тому же сценарию. Как мы помним, две команды «волынцев» под командованием двадцатипятилетнего штабс-капитана И. С. Лашкевича накануне 26-го февраля проявили стойкость в отражении натиска революционной толпы на Знаменской площади. Отличился и старший фельдфебель первой роты Т. И. Кирпичников. Он выхватил из рук революционного боевика самодельную бомбу (гранату) и сдал её полицейским.

Однако Кирпичников ещё 25-го февраля призывал солдат не стрелять в толпу и не выполнять приказы офицеров. В ночь с 26-го на 27-е февраля в казарме Кирпичников вёл агитацию среди солдат, вновь убеждая их не подчиняться офицерам и не стрелять по