Любопытно сравнить документальные свидетельства ближайшего окружения брата царя, которое выражало мнение о роли великого князя Михаила Александровича на ход политических событий в стране. 5 ноября 1916 г. барон Н.А. Врангель подробно доложил Михаилу о негодовании в обществе против Г.Е. Распутина и записал для памяти в своем дневнике:

«Пришли к заключению, что согласно общей воле решительно всех этого негодяя следует устранить. Великий князь в шутку предлагал мне поехать вместе с ним на моторе и покончить с ним. Говоря серьезно, великий князь хочет написать Государю. Но я отсоветовал – лучше поговорить на словах в Ставке, когда он поправится. Он чувствует за собой долг это сделать, долг перед семьей и родиной. /…/ Между прочим, великий князь рассказал, что про необходимость удалить Распутина уже говорил Государю откровенно один старик (вероятно, принц А.П. Ольденбургский?). Старик этот даже расплакался и вызвал слезы у Государя, но ничего не было сделано»[505].

Можно предположить, что в организации давления ряда великих князей на императора Николая II известная роль принадлежала помощнику министра внутренних дел князю В.М. Волконскому (1868–1953). В частности, тот заявлял 8 ноября 1916 г. барону Н.А. Врангелю, что если Б.В. Штюрмер, а также А.Д. Протопопов и Н.П. Раев (как ставленники Распутина), Д.Ф. Трепов и Д.И. Шаховской ввиду их непопулярности в Думе не будут удалены, то в Государственной думе произойдет взрыв, который сделает неизбежным ее роспуск. По свидетельству Н.А. Врангеля со слов князя Волконского:

«Немедленно тогда начнутся забастовки подавление коих невероятно: в 1905 году было в Петрограде около 100 тыс. рабочих и около 30 тыс. отборных войск гвардии; теперь более 900 тыс. рабочих и только 20 тыс. плохих войск и столько же войск, сочувствующих восставшим».

Он сослался при этом на то, что при октябрьском выступлении Московского полка в его командира бросили камень, а офицеров избили. Дисциплина упала до того, – жаловался Волконский, – что «вечером офицеры не смеют показаться нижним чинам, так как рискуют всем». Записывая свою беседу с князем В.М. Волконским, барон Н.А. Врангель, в частности, отметил:

«Положение могло бы быть спасено выступлением всей Императорской семьи in corpore, заявившей Государю об опасности, о необходимости уступить общественному мнению. Прежде это могли бы сделать старейшие государственные люди: Воронцов, Пален, Столыпин и т. п. или коллегия иерархов. Теперь их нет… Искали, кто из великих князей мог бы взять на себя руководящую роль. Михаил Александрович болен, ехать не может. Остановились на великом князе Николае Михайловиче, несмотря на низкий нравственный ценз. Завтра великий князь Михаил Александр[ович] поедет к Волконскому»[506].

Вскоре, 9 ноября Михаил Александрович отправился в Петроград, где навестил князя В.М. Волконского (товарища министра внутренних дел) и английского посла Дж. Бьюкенена. Заглянем в дневниковые записи великого князя:

«11 ноября. Пятница.

Гатчина.

Утром [В.А.] Вяземский и я поехали в Зверинец, где прошлись пешком. Наташа, княгиня и Дж[онсон] поехали в город в 9¾. Днем я занимался с [Н.А.] Врангелем, кот[орый] приехал в 1 ч., а уехал в 4 ч. Я написал письмо о современном положении Ники (см. приложение. – В.Х.). В 5 ч. приехал Алеша [Матвеев]. Наташа и Дж[онсон] возвратились в 7¼. Вяземский уехал в город в 6 ч. Алеша оставался до 11 ч. Погода была пасмурная, тихая, 2° теп[ла].

Назначен председателем Сов[ета] Мин[истров] А.Ф. Трепов вместо неудачного Штюрмера»[507].

Через некоторое время, т. е. 12 и 13 ноября, еще записи в дневнике, что читали «речи Маклакова и Шидловского», а также «прочли речь Милюкова»[508].

Член Государственной думы, монархист В.В. Шульгин (1878–1976) признавал:

«Раздражение России /…/ действительно удалось направить в отдушину, именуемую Государственной Думой. Удалось перевести накипевшую революционную энергию слова в пламенные речи и в искусные звонко звенящие “переходы к очередным делам”. Удалось подменить “революцию”, т. е. кровь и разрушение – “резолюцией”, т. е. словесным выговором правительству. Но /…/в минуту сомнений мне иногда начинает казаться, что из пожарных, задавшихся целью потушить революцию, мы невольно становились ее поджигателями».

Позднее директор (с мая 1915 г.) дипломатической части канцелярии штаба Ставки Верховного главнокомандующего статский советник Н.А. Базили (1883–1963), находясь уже в эмиграции, брал интервью у одного из лидеров оппозиции А.И. Гучкова (1862–1936) по поводу отмеченного нами выше демарша Государственной думы:

«Б а з и л и. Я одного только не понимаю, ведь речи Милюкова были одним из крупных факторов в революционизировании общественного мнения. Как он сам на это смотрел. Ведь, если он боялся взрыва, то с этим не вяжется характер его речи.

Г у ч к о в. Он потряс основы, но не думал свалить их, а думал повлиять. Он думал, что это, прежде всего, потрясет мораль там, наверху, и там осознают, что необходима смена людей. Борьба шла не за режим, а за исполнительную власть. Я убежден, что какая-нибудь комбинация с Кривошеиным, Игнатьевым, Сазоновым вполне удовлетворила бы. Я мало участвовал в этих прениях, не возражал, а только сказал одну фразу, которая послужила исходной нитью для некоторых дальнейших шагов и событий: мне кажется, мы ошибаемся, господа, когда предполагаем, что какие-то одни силы выполнят революционное действие, а какие-то другие силы будут призваны для создания новой власти. Я боюсь, что те, которые будут делать революцию, те станут во главе этой революции. Вот эта фраза, которая не означала призыва присоединиться к революции, а только указывала, что из этих двух возможностей, о которых мы говорили (возможность, так сказать, катастрофы власти под влиянием революционного напора [либо] призыва государственных элементов), я видел только вторую. Я был убежден, что, если свалится власть, улица и будет управлять, тогда произойдет провал власти, России, фронта.

Этих совещаний было два. Еще раз мы как-то собрались, а затем я был болен, лежал, и вдруг мне говорят, что приехал Некрасов, который никогда не бывал у меня. Приехал ко мне и говорит: из ваших слов о том, что призванным к делу создания власти может оказаться только тот, кто участвует в революции, мне показалось, что у нас есть особая мысль… Тогда я ему сказал, что действительно обдумал этот вопрос, что допустить до развития анархии, до смены власти революционным порядком нельзя, что нужно ответственным государственным элементам взять эти задачи на себя, потому что иначе это очень плохо будет выполнено улицей и стихией. Я сказал, что обдумаю вопрос о дворцовой революции – это единственное средство»[509].