– Ничего нельзя изменить, – наконец сказала Эвелин, втыкая в полотно иголку. – Потому что никто ничего не забывает.

Джоан повернулась и посмотрела на сестру.

– И не прощает, – прибавила Эвелин, глядя на Джоан.

Эви сидела не шевелясь.

Китти постучала пальцами по скамье.

– Девочки.

Мин перевернулась на живот и приподнялась на локтях. Это было интересно.

Джоан медленно отвернулась от сестры и снова принялась разглядывать сирень.

Эви и Мин переглянулись.

– Девочки, – сказала Китти, – идите на причал. Пусть Генри, Шеп и Харриет вам помогут. Нам нужны устрицы. Сейчас прилив – самое время.

Эви и Мин неохотно поднялись и пошли вниз по лужайке, чувствуя на себе взгляды матерей и бабушки.

– Я только… – начала Эвелин.

– Эвелин, оставь это.

Эвелин воткнула иголку в ткань и опустила ее на траву. Джоан положила садовые ножницы.

На середине лужайки Эви оглянулась, и у Китти перехватило дыхание. Снова Лен Леви. На этом месте он стоял в тот день, оглядываясь на Джоан, словно предъявляя на нее права. Китти тряхнула головой. Прошло много лет, и она все забыла… и вот ее внучка идет по лужайке с точно такой же уверенностью – весь мир принадлежит мне – и решимостью, которую невозможно отнять, уверенностью, проникающей повсюду. И вот он опять здесь, Лен Леви. И тот мистер Полинг.

А потом, вместе с ними… Мосс.

Ох. Она встала со скамьи и, ничего не замечая, зашагала прочь от дочерей. Боже правый, что все это значит? В конечном итоге все тайное становится явным, не так ли, и ничто не может нас защитить… закрой все окна, захлопни все двери, опусти занавески, запри все замки… но они все равно придут.

Мосс. Мосс за пианино, Мосс на тропинке. Мосс на званом обеде. Мосс в коротких штанишках. Мосс, подумала она и закрыла глаза. Маленькое доверчивое лицо Мосса в тот момент, много лет назад, когда он отвернулся от окна. Где Недди? Что случилось с Недди? Китти застонала. Она его тогда спасла. Оттащила. А потом Мосс на пороге дома той последней ночью повернулся и смотрит на нее через сетку двери. «Отпусти меня», – умолял он, шагая с холма навстречу тьме. Вот он в лодке, плывет…

Куда?

Она остановилась посреди лужайки; сердце ее онемело от горя.

– Бабушка?

Эви с Мин спустились вниз и оглянулись. Бабушка неподвижно застыла на полпути к пристани. Их матери не шевелясь стояли перед домом. Три женщины как треугольник молчания.

Что произошло?

Старая женщина в центре покачнулась.

– Бабушка Ки? – с тревогой окликнула ее Эви.

Китти заморгала и вздрогнула, услышав свое имя.

– Бабушка? – Эви пошла к ней.

Китти задумчиво смотрела на нее.

Исправить?

Эви.

Джоан стояла у изножья кровати и ждала. В комнате было светло. И летали птицы. Эви, сказала она, взявшись за столбик кровати. Эви, повторила она, глядя вниз.

Перестань, простонала Эви во сне.

Эви.

Перестань, мама. Прекрати. Я сплю.

Эви, повторила она, и ее голос наконец поднял Эви с кровати, снова вывел из комнаты, повел вниз по ступеням и через дверь в туманное утро, прямо в росу, и их ноги тут же промокли, их ноги двигались, все быстрее, быстрее, вверх по склону, туда…

Эви резко села; в горле саднило, как будто она плакала. Лицо матери уплывало вдаль. Комната, окружавшая ее, была неподвижной.

Было уже утро. Эви повернула голову. Утро на острове. В розовой комнате. Она здесь. Эви спустила ноги с кровати и встала.

Когда он уйдет, этот сон? Наклонившись над раковиной в ванной, она плеснула водой в лицо.

В кухне кофе был уже готов, кружка стояла на столе. Рядом с тостером лежали маффины, нож и масло. Окна сияли. На видавшем виды столе – новая клеенка. После того первого дня, когда кузины разбирали шкаф для белья, они прошлись по всему дому, проверяя каждую поверхность, вытаскивая каждый ящик. Прикладывали руку, как шутила Мин. Каждая тарелка была снята с полки и вымыта, каждая полка – протерта и застелена новой бумагой. Накануне они покрасили плинтуса в столовой и передней; менять обои они не собирались, но приклеили несколько отставших полос. Джимми отремонтировал порванные ширмы и заменил покоробленные косяки. Оставалось еще перебрать простыни и полотенца. Осмотреть матрасы. Достать с чердака паруса для яхты и просушить на лужайке. Дом был почти готов для Чарли Леви – чтобы купаться, ходить на яхте, дремать.

– Мин? – окликнула она.

– Я тут.

Мин сидела на зеленой скамье, поставив рядом с собой кофе.

– Что ты делаешь?

Мин повернулась к ней:

– Сижу.

Эви вышла на крыльцо.

– Снились кошмары? – спросила Мин.

– Почему ты так решила?

– Ты кричала.

– Просто сон, – вздохнула Эви.

Мин кивнула.

Эви стояла, опираясь рукой на ветку сирени. Мин права, вдруг подумала она, сирень так красиво цветет. Потом она спустилась с крыльца и села на скамью рядом с кузиной. На освещенном солнцем дереве лежала старая фотография их матерей и дяди.

Эви наклонилась и взяла ее.

– Они были счастливы, – сказала Мин.

Эви кивнула.

– Совсем девчонки. Они тут в два раза младше нас.

Мин отхлебнула кофе.

– Я любила твою маму. И в психологию пошла из-за нее.

– Шутишь?

– Недостаточно просто видеть правду. С этим нужно что-то делать. Так она мне сказала однажды вечером, когда мы вытирали посуду. Как раз об этом я тут и думала.

Эви озадаченно покачала головой:

– А разве моя мать что-то сделала?

В ответ Мин лишь молча посмотрела на нее.

– Честно. – Эви снова взяла старую фотографию. – Посмотри на этих двоих. Мы провели здесь столько времени, но теперь я вижу, что совсем ничего не знаю о ней. Я помню ее. Но факты… о чем она думала, что делала, над чем смеялась… – Она вздохнула. – Это очевидно, до нелепости очевидно, но я всю жизнь провела в архивах, с записями и дневниками, книгами рождений и смертей… квитанциями, счетами. Проездными документами. Жизнь, сохранившаяся в клочках и обрывках бумаги.

– И ты воссоздаешь из них правдоподобное прошлое, – с улыбкой заметила Мин. – Помнишь?