Сё головами люди-то качали:

– Ну-у, у Косых беду девка-то клочет…

И вот городки – никто ведь, ни единай человек, властям чужэм, белым-красным, – так и не выдал!.. Чай, и Клавка Косая с девчонков, поди-кось, знала, про городки-то. И сама их с ватагой, поди, облазила сто разов и на сто рядов. А вот – не открылась, новым хозявам-то своем самарским красным. Беспутна-гуляща, а и та: не проболталась… И все пьяницы наши приежжим – дорогу не показали, и совесть свою – не до конца пропили!

На тем свете, чай, Бог много грехов с ихих душ за одно токо за это – снял, поди-ка. Снял, простил. Да… А мы ведь и по месяцу, бывало, в пещерах сидим, покудова бесово сутолпище всё поверху не улягется. Там – сухо: песок… Сидели.

Вот, начальники красны в Самаре наше всё Лунёво за это и не любили. Вербовка середь нас не ладится-не получатся, знашь! И что такое – некак оне нас меж собой не стравют! Не стравют-не столкнут… Оне уж потом и лютовали. Зверствовали. Отыгрывались, знашь… Галчины затылки.

И красны все в Лунёво присланы были – незнай откудова: странни каке-то. Городскея, что ль? Наших-то – кот наплакал: не набралось. И приежжи токо всю партейну власть вместе с Клавкой Косой и повели. Им из Самары сё депеши слали и оттудова учили, как всех мужиков, хозяв хороших-справных, изводить, и, раз так, до смерти уж всех кряду разорять. Без жалёв, знашь! Прям чтоб духу нашего тут, по Волге, уж не оставалось ба! Хатаевич-жидовин в Самаре над Волгой сел – и лютовал: приказывал оттудова день и ночь – русского духу больно не терпел. И у галчиных затылков начальник он повсеместнай был. Повсеместнай-заглавнай.

Вот, запомни. Сколь живая будешь, столь и помни, гляди! Николи уж не забывай: Хатаевич – его фамилья… Да…

А оне, Клавка да конторски, всё сполняли, как он им из Самары велел, и ёму, жидовину – служили: роботали, знашь. Уж старались: дёваться некуды, как иха, самарска, горка-то вышла…

И поле, наше сроду, в колхоз отобрали. Сеялки-плуги-бороны – всё свезли. И пасеку тятенькину разворотили-разломали – соты инда с рамами в контору-то упёрли… Ну, там и пчёл-то ведь мало оставалось: рои разлетелись, кто куды. Одичали, знашь. Догляду хорошего давно не было – одичали.

А про лес наш и не калякаю! Молчу. Вон, гляди, какой клин-от шёл сосновай, на сколь вёрст – там кончалси. И уж по леву руку, по просеке, Радищевскай лес начиналси. А по праву руку – Воронцова-Дашкова лес… Ну, наш лес – он на паях ведь был: на три хозяина. Крестьянскай. По-первости – на два, а там уж и Миканор Иваныч в пай взошёл. Да… Сколь годов этот лес-то мы ростили, берегли. По Волге сплавлять да продавать – не больно торопились, пайщики: пускай ищё поднимется! Рано!.. Добереглись.

И вот, нова власть хлеб у нас из анбара каменного выгребла – до шелухи, до мучной пыли, знашь. И мы как в Лунёве все думали-считали? Чай, и оне – люди всё жа: не звери! Уж сколь-небудь-то на семьи – ай уж в анбарах не оставют? Ну, не половину, може – треть. А не треть – хоть четверть, что ль!

Нет. Солдат из Самары приказом нагнали, как саранчи: видимо-невидимо. Лари с гречкой да пошоном, где токо по сеням-чуланам в избах-в домах стояли, большея-маненьки – их до дна, все как есть, и то опорожнили. Упал-намочены… Да в зиму, знашь!..

И хорошо ище, закопаны были семь пудов пошеницы! А где? Тятенька-то наладилси пошеничку закопать про чорнай самай день в сарае сенном. Уж всем ясней ясного было: дешевизна – перед дороговизной, а дороговизна – перед бедой! Запас чини!.. И он собиралси – в сарае. А маманька-то Овдокея – нет: пересилила. Пальцем ткнула.

– Здеся, – баит, – яму копай! На самым на виду.

Да под воротыми прям – место-то указала! На тропе. Под стопой! Как во двор шагнёшь, тута.

Тятенька удивилси больно, знашь. А потом её и послушал, маманьку Овдокею.

Ну и что ты думашь? Изымать-то как опять, в которай уж раз, пришли – первым делом весь сенной сарай штыками своеми истыкали. Где штык легко сам в землю пошёл, щас там оне копают, бёгут.

И вот, все пять семей наши во дворе стоят. И с груднэми на руках – все снохи-то стоят. Маманька Овдокея теперь про робяток-то и спрашиват:

– А их чем в зиму кормить? Всё ведь вы уж заграбастали! Пустэя мы! Ай нам помирать? Ай уж на вас и креста нету?

– Креста на нас – нету! – старшай-то, стрижена губа, инда огрызнулси: окрысилси, знашь. – Не надейси!.. Нет ёво на нас – и не будет!

Маманька и замолчала: оне и не христианы пришли, а незнай уж кто, какой веры… И по подловке лазиют, и в тороне на карачках ползыют, и в огороде землю – тыкают. И уж видать их сразу: чай, оне по самарской-то депеше – воробья в поле замотают!..

Ну, излазили всё вдоль да поперёк. А нет, не уходют. Мнутся-трутся. И старшай-то, знашь, стрижена губа – скоблёна борода, баит:

– Погодите! Не может того быть, чтоб в такем крепким хозяйстве зерно ба от властей не спрятали ба. Ищите лучше!

И к детишкам сё к нашим подойдёт, да рядом на корточки поближе и подсаживатся:

– Где пошеничку тятька ваш спрятал? Кто нам скажет, тот молодец умнай! Тому револьверт подержать вот этот вот дам! Ну-ка, кто первай?

У взрослых, у большэх, и сердце, знашь сё оборвётся.

Ну, робятки – все уж научены:

– Не знам ничово! – утвечают. – Не наше дело.

А Вашкин Вахорка, маненькай-пятилетняй, в сторонке стоит да пищалкой пищит. Играт, знашь. Старшай-то, губа стрижена, щас же – к нёму:

– Эх! Как ты хорошо на пищалке играшь! Вот ты, наверно, всех лучше и знашь, где зерно-то. Скажи-ка мне скорея! Где оно?

А Вахорка – ёму:

– У Жучки под хвостом! – баит.

Да и дальше играт-пищит.

Мы все, как есть, обмерли-обомлели. Шуронька-то, мать, стоит – не дышит. Сама белёхонька сделалась, как саван, инда вёснушки все подчернели. Не дышит-не шелохнется.

А старшай, гололицай, рукой махат-досадыват: незнай чово робёнок городит! Да опять:

– Ты мне по правде скажи! – пищалку-то у нёво из роту выдёргыват. – На-ка тебе за это револьверт, подержи маненько!

А Вахорка – не больно: сызнова – за пищалку свою. Уж мы все в роду, и дети наши, так с пелёнков учёны: чужого в руки – николи не брать. И ище пра-дедушка Фанасий наш с печки, бывало, старенькай говорил:

– Со слезами будут уговаривать, плакать будут – давать: «Чай уж возьми добра нашего задарма!» А ты плачь – да не бери! Плачь, да не бери дармового! …Свяжисси – не рад будешь.

Ну, Вахорка на револьверт чужой, знашь, и не глядит. Сызнова пищит-играт.

– Да ты, наверно, глупай. Голова-то у тебя – не роботат! – уж нарошно Вахорку нашего приежжий-то злит-раздразниват. – Не помнишь, где зерно!

А он:

– …У Жучки под хвостом! – баит, да опять отворачиватся-пищит.

Ну, тот с досады-то и плюнул: