Чай, оне, начальство, скрывали сё – вроде как от приступа сердешного её хоронили. И памятник ей высокай, со звездой железной, поставили. И она у них до сей поры считатся – герой ихняй! А уборщица-то конторска сё одно уж видала. И как из петли её сымали, подтирала под ней… Да.

А в Миканор Иваныча, бают, в мёртвого – и то, сверху, начальник-то бритай самарскай без перерыву из револьверту свово стрелял. Покудова барабан не опорожнилси, не опросталси весь. И уж барабан-от, сказывают, пустой, а он сё над Миканор Иванычем на курок-то – жмёт да жмёт, тужится: уж и не соображат… Боялись оне тама, бают, кабы он слово людям не сказал, Миканор Иваныч. Боялись что-то больно…

Вот – не сказал.

Знать, уж без толку было…

Токо, бают, глядел. Напрямки вверх, связаннай, глядел… И мёртвай-то – прямо глядел, не вскось… И Клавка тут сразу – развернулась-ушла. От мёртвого. Эт уж за её спиной – в остальных из винтовков сё стреляли, да ище по одному прикладами добивали…

Которы про Клавку бают, из домов-то крайних потихоньку видали: качалась вроде – в контору-то из балки одна шла. В фуфайке да в шале через поле шла – за сердце, бают, держалась. Уж на стрельбу-то – не оборачивалась… Да на красной тряпке и повесилась-удавилась. Какой-то краснай сатин, что ль, у них там, в конторе, лежал? Вот вроде у матерьи какой-то она край длиннай оторвала – да верёвку-то себе красну на горло и свила. Так люди-то бают…

А их похоронить – и то из балки не отдали. Родным – не отдали. Так оне до сей поры гуртом зарыты, без гробов – в земле одной, вместе и лежат. И глаза им, знашь, не закрыли… В земле. Двести шоснадцать – мужиков. И глаза у них в земле – открыты…

И нам ба, Лунёвым, там – всем мужикам лежать! В балке. Да. В Харитоновой. Лежать ба. Если б дом-от не сгорел… А оне, видишь: по хорошим домам с винтовкими шли…

Ну: и полсела тут жа на подводы посажали, токо-токо развиднелось… С детями, стариками, с бабёнкими. У кого дома получше были… А брать – вот что с собой в руках унесёшь: больше не полагатся.

В Сибирь да в киргизы на смерть повезли. Там на снег голай кинули – в глуши в самой, где жилья живого на сто вёрст, бают, нету… Вот и живи с детями на снегу, как хошь: по-волчьему…

Иван-то Исав на другой день из лесу пришёл, а тут уж – никакой родни. И ни семьи, ни жоны. Этих – расстреляли, тех – в киргизы угнали-увезли. Оне тама все и перемёрли. Матрёна-то ёво, она ведь слабенька-светленька была. Мало, наверно, и мучилась. Светленька-слабенька. Как синичка…

Вот он, Иван, тогда из лесу пришёл, да сразу и скрылси. И то что уехал! Скрывалси да скиталси потом сколь годов. Иван Исав. Без угла, без пачпорта. То к грузчикам где прибъётся, а то нужники чистить подрядится. Скрывалси…

А оттудова ведь никто, считай, не возвернулси! Из киргизов. Перемёрли подчистую все почти что… И вот от чово мы ищё спаслись… Пожаром, знашь, опять спаслись…

А не пошеница если ба зарыта, не семь ба пудов – мы ба и перву зиму не пережили! Так-то, знашь, с голоду двоех девчоночков своех уж во вторую зиму токо похоронили-зарыли. Нине – третий доходил. А Зиночке года не было. И вот Зиночка-то была – беленька в кудерках, да как кукла – пригоженька больно. И в гробике-то лежала махонька – как игрушешна-фарфорова.

Гробик со двора выносим – март как раз холоднай был. Марток, надёвай трое порток… А Дуняша четырёхлетня голодна за гробиком-то бежит да ручонку сё тянет:

– Зачем вы её, как Ниночку нашу, в яму закопать хотите? Чай, оставьте её мне!.. Отдайте лучше мне, я с ней играть буду. А то у меня кукла уж стара-чумаза. Не уносите!.. – просит.

Просит, да за полы дёргат, то Надёнку, а то меня:

– Не нады – не зарывайте. Мне играть оставьте… Я её, Зиночку, беречь буду. Я не запачкыю!..

А Вахорка Вашкин к лету уж в бане-то помер – про Жучку-то говорил, на пищалке играл… Вот, все младенчики наши, Лунёвы, под однем крестом большим вместе и лежат. Томкины – Лушенька семилетня, Коля-мальчик, года три ёму некак было. Ивановы дети все, уж большеньки – Павел, да Ваня, да Васенька. И Вашкины трое: Яшенька – да Вахорка с Марусенькой. Тама все…

А Дуняша у нас, она уж тяжельше всех помирала. И под саму осень. Во вторую голодовку. Это – когда маманька от голоду померла. И Вашку да тятеньку, их уж без гробов когда похоронили. Сил ни у кого не было – гробы-то делать… Так, знашь, махонька осталась, Дуняша. Рост у ней задержалси-остановилси: недокормыш! Токо живот раздулси, а личико – старенько, морщинисто стало. И вот так жа, как за гробиком она ручонку сё тянула да Зиночку оставить ей просила играть, точь-в-точь вот эдак же вот руку-то к нам и тянет. Кто мимо взрослай идёт, сам от голоду падат, а она с лавки рукой-то сё трясёт:

– Ай уж корочки – и то мне нету?

Да опять, рукой-то сё – качат-тянется:

– …Чай уж корочку одну где-небудь – найдите мне!.. Одной-то корочки маненькой – ай уж не найдёте?

Корочку просила… Мальчик маненькай, Паня наш, помирал – молчал. В потолок токо глядел-молчал. Как взрослай… А она – просила. Дуняша… Вот, и оне там – под большэм крестом…

Тятенька тожа – тижало отходил: ноги у нёво как брёвны от водянки сделались. Он и не ложилси. И день сидел, и ночь сидел… А мерещилось ёму – быдто гречневой кашей пахнет.

– Вон, – баит, – как из конторы ихой кашей-то тянет. Это ведь оне гречку нашу варют, едят её тама. Котору из ларя увозили… Нашу гречку едят…

Так одно и то же говорил-сидел.

Вот. Дом-от строил для всех – рази думал, что и гроба деревянного ёму – уж не сколотют? Да…

А Томка позжей отошёл. В лесу. Липову кору грыз, на снегу лежал… В садах во всех людями уж объедены деревьи были – белы стояли как скелеты! Сады. Без коры в Лунёве стояли – деревьи все… Вот, в лес уполз. Томка-то наш. На снегу помер, уж на себя не похожай… Как ёму кокурки-то маманькины снились, чай. Голодному. В смертном-то часе, на снегу… Которы она ёму в карманы сё совала – кокурки да ранетки маманькины…

И, помню, тихо вот больно было. Какея тут куры-петухи? Кошек-то, собак давно всех переели… Тихо… Токо, весной уж, песок под ногами – вот ведь как громко скрипит! Как в чей двор по дорожке-то заходишь… Двери – нараспашку везде, окны – нараспашку. К шабрам-то в горницу ступил, а тама Сашина подружка, девочка на столе положена – лежит. Покойница маненька. Одна, незнай сколь время, в дому лежит… И мать, что ль, ей руки-то на груде сложила, ай кто? Взрослых-то, по дому видать, давно уж тама нет. Один сквозняк пустой над ней, девчоночкой, ходит. Да… Ветер… Ставенка плохая скрипит, качатся… Давно уж, видать, девчоночка-то – одна. И день лежит, и ночь – одна в дому на столе лежит…

Могилы тогда общи были, открыты: их и не зарывали. Копать да зарывать, знашь, некому… А так уж, клали да клали, покойников. Землёй прикидывали чуток.

Иван у нас в мазанке помер – один в лесу, в сторожке, помирать боялси: к нам пришёл. Дарью после детей уж похоронил, да с могилков к нам и пришёл. Как старай старик стал… И не калякал, а так – на лавку сразу лёг. Сё лежал… И Шуроньку нашу – я туда уложил: в могилу общу.