заслуживает ни малейшего внимания, кроме полного уничтожения государства», — прочитал вслух подчеркнутое красным карандашом. — Однако они хитрые, писаки эти. Не пишут, бестии, какого именно государства. Не пишут.

— А зачем им писать? — сказал Эвелинг. — Для них важно опорочить.

— Пусть бы это писалось лет десять назад, — проговорил Степняк, — когда мы только начинали и чуть ли не каждый из нас молился на Бакунина... Но городить подобные вещи сегодня — безрассудство! Явное безрассудство!

— И даже в этом, милый Сергей, есть смысл, — спокойно продолжал Фридрих Карлович. — Вранье хорошо тем, что оно обостряет внимание к правде. Так что вы не горячитесь. Не рассчитывали же вы на немедленное и полное признание нигилизма.

— И все же признают! — не сдавался Сергей Михайлович. — Признают ужасы русского деспотизма. И как что-то неминуемое — это.

— Причина кроме всего прочего и в термине, — доказывал Энгельс. — Нигилизм, само слово, означает — ничто. Все — ничто. Все к чертовой матери... Что ж тут удивляться, если кто-то боится? Логично, правильно.

— С точки зрения теории, дорогой учитель, может быть, это и верно, — упорствовал Степняк, — практически же... нам нужна поддержка сейчас, немедленно, а не когда-нибудь.

— Память имеет определенный объем, дорогой мой, новые знания вытесняют старые. Годами английской публике втолковывали, что нигилисты такие-сякие, вселяли в нее страх, теперь немного другой разговор. Темпы привлечения вами на свою сторону лондонцев дают основание надеяться, что обратный процесс будет проходить быстрее. Значительно быстрее. — И добавил: — А прессу вы читайте. Пусть пишут. Всякое слово доходит до человеческого слуха. И не забывайте, что, как утверждает наш славный друг Эвелинг, добрая половина лондонских газет, особенно вечерних, служит тому, кто больше платит. Ясное дело, господа капиталисты тут в выигрыше.

— И не только местные, — добавил Эвелинг, — но даже американские толстосумы подкупают английскую прессу.

— Каковы времена, таковы и нравы, — сказал Энгельс. — Австрия явно подкупила целую страну — Сербию, чтобы та напала на Болгарию. А зачем? Разгадка проста: Австрии необходимо сохранить свое влияние на Балканах. Вы — сербы и болгары — воюйте, убивайте друг друга, а я, то есть Австрия, обеих вас к рукам приберу.

Кто-то позвонил, и Фанни Марковна пошла открывать дверь. Вскоре в комнату вошел Пиз.

— Сергей Михайлович, — сказал он, поздоровавшись, — вы, вероятно, забыли, что в шесть лекция.

Степняк с удивлением взглянул на него. Только сейчас вспомнил, что накануне они действительно условились встретиться и вместе пойти послушать Пирсона.

— Чья лекция? — спросил Энгельс.

— Профессора Пирсона. Он будет говорить об универсальности математики, — ответил Пиз.

— Карл Пирсон... — размышлял Энгельс. — Вообще его утверждения о необходимости применения математики во всех отраслях науки не лишены смысла. Мы недооцениваем математику.

— Вероятно, потому, что не знаем ее, — улыбнулся Эвелинг. — Легче доказать что-то в сфере истории или литературы, нежели вывести математическую формулу.

— Вполне правильно, — поддержал Энгельс. — Потому-то среди революционеров современных поколений так мало экономистов, людей, которые бы говорили не вообще, а оперировали бы точными расчетами. Среди ваших, — обратился к Степняку, — это разве что Ковалевский, Зибер...

— Подолинский, — дополнил Сергей Михайлович.

— Подолинский, — сказал Энгельс, — тянет к естественному социализму, он пытался доказать неминуемость социальной революции на основе естественных наук. Такой себе прогрессивный эволюционист по образцу лондонских фабианцев. Вот и все, в сущности, трое, — закончил он. — А в мире нет ни одного явления — вплоть до творчества самого утонченного искусства, — которые бы не были продуктами материальных экономических причин.

— Относительно материальных экономических причин я с вами полностью согласен, метр, — проговорил Пиз. — Не разделяю, однако, ваших пессимистических взглядов на фабианцев.

— Те-те-те, — схватился за голову Энгельс, — я и забыл, что среди нас один из лидеров фабианства![14] Простите, — обратился к Пизу, — но при всей моей симпатии к вам и к вашим друзьям, поддержать вашу тактику не могу... не можем. Это то, что пагубно влияет на революционизацию масс, на революционное преобразование мира.

Пиз начал было возражать, доказывать что-то свое, но Энгельс заявил, что дискуссировать сегодня он не желает, и перевел разговор на другое.

— А может быть, все же пойдемте, послушаем Пирсона, — предложил Пиз.

Энгельс отрицательно покачал головой.

— На лекции я не ходок. Мы с Эвелингом двинемся дальше.

— А я пойду, — сказал Степняк. — Интересует меня этот лектор. И тема. В молодости я увлекался математикой.

Лекция была действительно интересной. Еще не старый, без искусственных профессорских манер, с выразительными большими глазами, лектор доходчиво рассказывал, как знания — главным образом точные, математические — совершенствуют сознание человека, а следовательно, и общества.

Популярное изложение своих мыслей, аргументы, непринужденное оперирование историческими фактами, примеры из развития экономики разных эпох привлекали внимание слушателей.

Степняк любил таких людей. После лекции попросил Пиза познакомить его с профессором. Подошла и Анни Безант. Оказывается, она уже давно дружит с Пирсоном, бывает почти на всех его публичных выступлениях.

— Думаете, зачем она ходит на мои лекции? — спрашивал в шутливой форме профессор. — Хочет до мелочей изучить меня как оратора, чтобы потом при случае расправиться со мною. Я конкурент для нее.

— Как же, — смеялась Безант, — вас ущипнешь! Вы своими расчетами всех гипнотизируете.

— По вашей покорности это трудно заметить.

Зашли в кафе. Пирсон угощал мужчин пивом, дам — шоколадом. Простой, обычный, словно за его плечами не было десятков сложнейших трудов, будто не восхищал публику своими смелыми предположениями.

— Я читаю ваши статьи в «Таймс», — проговорил Пирсон как бы между прочим, обратившись к Степняку. — Не могу понять, как вы трактуете основной экономический стимул развития России? Как вы, мистер Степняк, сочетаете этот стимул с крайним обнищанием?

— Я не ставлю своей целью исследования социальных процессов с точки зрения экономики, — отвечал Степняк. — Я беру два противоположных, так сказать, начала любой политической жизни — свободу и деспотизм. В России ярче чем где-либо проявился их антагонизм. Вскрытие этих причин, устранение деспотизма — суть