Поутру 27 июня 1740 года, в годовщину Полтавской баталии, преступников доставили на Сытный рынок. По прочтении высочайшего указа бывшему министру отрубили правую руку и голову, а вслед за ним обезглавили его товарищей Еропкина и Хрущова. Тела казнённых в течение часа оставались на эшафоте «для зрелища всему народу»; затем их «отвезли на Выборгскую сторону и по отправлении над оным надлежащего священнослужения погребли при церкви преподобного Сампсона Странноприимца».

Приговор касался и детей Волынского: «…сослать в Сибирь в дальние места, дочерей постричь в разных монастырях и настоятельницам иметь за ними наикрепчайший присмотр и никуда их не выпускать, а сына в отдалённое же в Сибири место отдать под присмотр местного командира, а по достижении 15-летнего возраста написать в солдаты вечно в Камчатке». Анну Волынскую постригли в Знаменском девичьем монастыре в Иркутске под именем Анисья, её сестра Мария в 14 лет в Рождественском монастыре стала монахиней Марианной. Генералитетская комиссия была преобразована в следственную комиссию для разбора финансовых злоупотреблений Волынского и его «конфидентов» и продолжала работать по крайней мере до июля 1742 года.

При всей жестокости приговора Анна Иоанновна проявила милость к родственникам жертв — распорядилась оставить жёнам Хрущова, Соймонова и Мусина-Пушкина их недвижимое приданое; детям первых двух (у Соймонова их было пятеро, у Хрущова — четверо) оставили по 40 душ из конфискованных имений, отпрыски же Мусина-Пушкина получали всё дедовское имение.

В XIX веке Волынский, во многом благодаря сочинениям Рылеева и Лажечникова, стал восприниматься как истинный патриот и вождь сопротивления придворным «немцам». Однако он не был руководителем какой-либо «русской» группировки, да и никакой «партии» не создал — это была одна из причин его падения.

У других вельмож «партийное строительство» получалось лучше. Надёжные креатуры были у Остермана — дипломаты И.И. Неплюев, И.А. Щербатов (зять) и шурины Стрешневы, которых вице-канцлер продвигал «по долгу свойства». Миних прогибался перед фаворитом, но, как показали дальнейшие события, слугой ему не стал. Зато он с успехом обзаводился связями: его сын Эрнст стал камергером и придворным «оком» отца, а тот присмотрел ему невесту — Доротею Менгден, чья сестра Юлиана была по совпадению лучшей подругой и фрейлиной Анны Леопольдовны. Кузен Юлианы и Доротеи Карл Людвиг Менгден, женившийся на племяннице фельдмаршала Христине Вильдеман, занял в 1740 году пост президента Коммерц-коллегии. Его брат Иоганн Генрих являлся президентом рижского гофгерихта и был женат на дочери Миниха Христине Елизавете, а ещё один, Георг (генерал-директор лифляндской экономии, ведавшей управлением государственными имуществами), — на третьей из сестёр Менгден. Таким образом, образовался сплочённый клан, поддержка которого позволила Миниху после свержения Бирона стать на короткое время правителем России.

Волынский оказался слишком яркой личностью на фоне персон аннинского царствования. В 1720–1730-е годы с политической сцены сошли крупные, самостоятельные фигуры, старшие петровские выдвиженцы: А.Д. Меншиков, И.И. Бутурлин, А.В. Макаров, П.П. Шафиров, П.М. Апраксин, Р.В. Брюс, П.А. Толстой, старшие из братьев Голицыных, В.Л. и В.В. Долгоруковы, П.И. Ягужинский. Одни из них умерли или отошли от дел, другие были сброшены с вершины власти и ушли в политическое небытие. Они не были теоретиками, но проявили способность к решительным и дерзким действиям. К тому же практика Петровских реформ заставляла учиться или хотя бы иметь учёных помощников, подобных В.Н. Татищеву.

Все начинания Волынского, будь то планы продвижения России на Восток или реорганизация императорской охоты, требовали больших сил и средств, но возносили автора по карьерной лестнице, что неизбежно порождало зависть конкурентов и опасения быть оттеснёнными. При всей своей административной неразборчивости Волынский как государственный деятель был соразмерен Петру I, мыслил так же масштабно, как великий император.

Однако при Анне Иоанновне востребованными были не реформаторы, а верноподданные, а главной политической наукой стало умение учитывать придворные «конъектуры». Соперничавшие «партии», включавшие как русских, так и «немцев», боролись за милости с помощью своих ставленников и разоблачения действий противников. В такой атмосфере карьеру легче было сделать людям другого типа — послушным, знавшим своё место и умевшим искать покровительство влиятельного «патрона». Теперь самым важным было, чья «партия» окажется в милости. Перестановки могли осуществляться либо путём интриг и «организации» соответствующего решения монарха, либо с помощью дворцового переворота. Так следователи и истолковали планы Волынского, поскольку «дружба фамилиарная» в придворной среде и общение единомышленников, сочинявших проект реформ, были тогда явлением необычным и казались Анне Иоанновне и её окружению признаками опасного заговора.

Борьба с Волынским впервые заставила Бирона выйти из рамок «службы её императорского величества» и роли «честного посредника», готового «помогать и услужить», но не являться стороной публичного конфликта. И хотя судили Волынского русские вельможи, ответственность за предрешённый приговор в глазах столичного общества лежала на герцоге, к тому же не побрезговавшем прихватить часть имущества опальных для своих родственников.

Придворная «победа» в стратегическом плане обернулась промахом Бирона, позволившим направить общественное недовольство не на государыню, а на завладевшего её волей «немца». Другой его ошибкой была жестокая казнь Волынского и его друзей. Правление племянницы Петра Великого заставило дворян забыть о попытках «вольности себе прибавить». Но оказалось, что даже признавшим правила игры ничего не гарантировалось: прочное, казалось бы, положение могло в любую минуту обернуться катастрофой — незаслуженно и оттого ещё более страшно и позорно. Летом 1740 года прусский посол Мардефельд сообщал в Берлин, что даже родственники императрицы Салтыковы, «завидуя огромному доверию, оказываемому герцогу Курляндскому… иногда искали забвения в вине и напивались до такой степени, что у них невольно вырывались оскорбительные слова, навлекшие на них негодование её императорского величества и его высочества». Эта хмельная «оппозиция» не была серьёзной; но, требуя от Анны голову Волынского, Бирон подрывал установленную в начале царствования стабильность.

В 1740 году императрица отбыла в Петергоф раньше обычного. «С 10-го июня по 26-е августа её величество, для особливого своего удовольствия, как парфорсною охотою (травлей. — И.К.), так и собственноручно, следующих зверей и птиц застрелить изволила: 9 оленей, 16 диких коз, 4 кабана, 1 юлка, 374 зайца, 68 диких уток и 16 больших морских птиц» — сообщали об охотничьих подвигах государыни в последнее петергофское лето «Санкт-Петербургские ведомости». Первыми были перебиты зайцы, о чём доложил заместитель Волынского по охотничьей части полковник фон Трескоу. В царской резиденции специально выпустили куропаток, но охотники их «перестреляли и потравили»; разгневанная императрица потребовала запретить кому бы то ни было охотиться близ царских владений под угрозой отправки на каторгу.