Алеша хотел обнять ее.

– Но я ни за что тебе не отдамся, если ты меня не любишь! – воскликнула Оюки-сан. Огромные глаза ее от гнева были еще больше и блестели, как у дьявола, а волосы на вид стали еще гуще и пышнее. – Это еще хуже! Выпросить себе ласку? Нет!

Оюки понимала прекрасно, что Сибирцев красив среди всех народов одинаково. А это значит – его любят женщины и он их вспоминает и скучает. Она ревновала и приходила в ярость.

– Погоди, я тебе сыграю на гитаре и спою цыганский романс, – сказал Алексей.

«Я тоже буду искусно играть, как западные женщины...» Оюки взяла себя в руки.

– Я только учиться, Ареса...

– Учиться – пожалуй. Но завтра Новый год. Син нэн... Анота ни.

– Нету Син нэн... Оюки нету Син нэн... Оюки читать...

– Хорошо...

Очень жаль ее. А как хороша, когда встала в полный рост. Как гибко перегнулась, кланяясь и грациозно отступая, припала в дверях, чуть не касаясь пыльного пола в глубоком поклоне, и исчезла...

Это чудо красоты... Алексей почувствовал, что и она ему далеко не безразлична.

– Вы ее не щадите, Алексей Николаевич, – раздался за перегородкой голос этого глупца Зеленого, – что вы с ней церемонитесь! Будьте с ней беспощадны.

Зашли Урусов и Лазарев и за ними Зеленой.

– Она без вас часто в вашей комнате сидела. Знаете, Алеша, дайте Сюрюкети-сан сто золотых бу, и она ваша...

– Да я вам и так ее отдам, тем более что она в вас влюблена! – сказал Урусов. – Но знайте, Алексей Николаевич, что это прехитрейшая девчонка и с большим характером, недотрога ужасная... Какого бы мужчину на рисунке она ни увидела, говорит: «Это Ареса-сан».

– Они не умеют различать европейских лиц друг от друга. Мы кажемся ей на одно лицо. Как и мы путаем всех китайцев и японцев, вот и ей это кажется...

– Ничего, прекрасно умеет. Как же она Сибирцева отличает от других... – сказал Лазарев.

На другой день Оюки-сан явилась к Сибирцеву с поздравлением и цветами. Она также принесла тетрадь. Очень старательно писала буквы и слова. Казалось, она отбросила прочь все свои личные переживания и Новый год теперь не имеет для нее значения.

– Не «орин», а «один», Оюки-сан.

– Один! – повторяла девушка. – О-чен ту-руду-но, Ареса-сан!

Потом она сказала, нельзя уже заниматься, что Ареса-сан уже надо идти в дом Ябадоо-сан. Принесла ему горячий чай, помогла собраться, открыла дверь и показала, что двое японцев ждут, чтобы проводить его.

Вышли и юнкера.

– А вот, Оюки-сан, разве вам не нравится Сюрюкети-сан? – спросил Алексей.

– Нет... она рюбит петуха.

– Как любит петуха?

– Погодите, Оюки-сан, я расскажу... – смеялся Зеленой. – Оюки-сан подарила Урусову петуха. Является однажды, и за ней идет японец с петухом. Она показала на Урусова и просила принять... А потом оказалось, что она всем юнкерам подарила по петуху. И как раз кассир выдал деньги. И петухи оказались тренированными бойцами, и начались у нас петушиные бои. Все увлеклись. Офицеры стали покупать петухов и делать ставки. Это все ее хитрость. Решила от себя внимание отвлечь и занять молодежь спортом и преуспела, кажется, сверх ожидания. И наш Сюрюкети-сан стал заядлым любителем боя петухов.

Оюки зло, с недоверием и обидой смотрела на мичмана.

На пир к Ябадоо явились Путятин, Лесовский, все офицеры. У двора собралось полсотни рыбаков, все в новых кушаках и обуты.

Гуськом, танцуя, они пошли в дом, каждый падал ниц перед Ябадоо, подымаясь, кланялся и танцевал, все пели и прославляли императора.

Ябадоо сидел рядом с Путятиным. Японские кушанья русские ели охотно, но не вовремя и не по заведенному местному порядку, а рыбаки все шли и танцевали, и даже битый рыбак Сабуро из дома У Горы уже выздоровел, и он тоже танцевал и пел песню, в которой сказано, как счастливо ему жить при императоре, а сам поглядывал то на Путятина-сама, то на своего врага Ябадоо, полагая, что очень высокая цивилизация обнаруживается, когда два смертельных врага так дружески сидят, пьют и веселятся вместе, а истерзали ни за что, только для того, чтобы все рыбаки знали, что Путятин враг и его люди тоже враги Японии, их надо презирать!

...Оюки начинала понимать, что Алексей отступает, что она ему нравится, он нежен, ласков с ней, но вся эта казарменная обстановка со свидетелями ему, наверно, не подходит. Он, конечно, не подаст виду! Но напрасно он думает, что в другой обстановке она уступит. Да, кругом чужие глаза! Тем лучше! Это очень удобная обстановка, чтобы дразнить вас, Ареса-сан. Вас я буду дразнить не так, как Сюрюкети-сан... Его я боялась и не любила. Если вам не нравится обстановка, найдите другую, но ведь вы рыцарь и мужчина! А пока не догадаетесь, будете страдать. Достаточно было заметить его нежность, как Оюки-сан переменилась. Оюки решила тоже быть нежной, как он или как та девушка, которая с ним на балу.

Мимо храма, куда возвратился с праздника адмирал, двигалось множество японцев, молодых и старых, с женами, детьми и внуками, все с украшениями в руках, в яркой одежде, останавливаясь, низко кланялись на ворота храма, многие входили во двор и в храм, кланялись изображениям и все спрашивали, где Путятин.

Дежуривший офицер Пещуров показывал на дверь сбоку от алтаря. Японцы кланялись двери Путятина.

Вечером зажглось множество разноцветных фонарей. Люди шли и шли. Во тьме плыли оранжевые шары, голубые рыбы, огненные карпы, зелено-желтые драконы... Бедная, нищая Хэда засияла, как волшебный мир.

Маршировали в ногу молодые рыбаки и в несколько голосов что-то пели по-японски, а потом все подхватывали припев:

Запевалы опять начинали по-своему, а хор подхватывал:

– Это они про Евфимия Путятина, – сказал Гошкевич, стоявший у ворот с офицерами и наблюдавший с интересом за движением.

Иосида появился, сказал, что ему очень нужен адмирал, срочно, есть государственная измена.

Двое стариков матросов и двое японских судостроительных стариков напились, по его словам, сакэ, не стоят на ногах, они двигаются с большим трудом, обняв друг друга, вчетвером по улице, и надо послать патруль их арестовать.

Гошкевич велел часовому гнать доносчика, а сам ушел.

Дни шли быстро.

В воскресенье, во время занятий, Оюки вдруг едва коснулась руки Алексея, потом повела головой, чуть тронула пышными волосами его щеку и настороженно вздрогнула.

– Что такое? – спросил он, чувствуя ее тревогу.

Оюки быстро встала и откатила широкую раму, заклеенную прозрачной бумагой в решетнике.

Вечерело. В доме, где жил Алексей, всегда свежесть, но сейчас почувствовался чистейший и душистый воздух весеннего леса.