— Коза не ваша! — громко возразил Владик и еще больше нахмурился.

— Почем знаешь, что не наша? — встрял Картуз. — Мал еще старшим перечить.

— Она моя! — заявил мальчик и шагнул вперед, выставив перед собой палку.

— Ой-ей-ей! Напужал! — паясничал Чернушка. — Очень страшно! Я прямо трясуся весь! Ой, спрячьте меня, люди добрые!

Владику стало обидно до слез, что над ним насмехаются. Он свел брови к переносице, прикусил нижнюю пухлую губу.

— Постой, Коляй, — вкрадчиво начал Картуз. — А давай мальчика с собой позовем. Сразу видно — хороший мальчик. Смелый. Мы с ним поделимся. Пойдешь с нами, мальчик? Мясо кушать.

Владик молчал, не в силах разомкнуть губ. Если открыть рот, наверняка заплачешь. Лучше уж так. Он изо всех сил старался не заплакать.

— Из твоей козы знатный шашлык получится. Шамал когда-нибудь шашлык? Вот и вижу, что не шамал. Вкуснотища!

Картуз закатил глаза и стал облизываться. Владик подбежал к козе, обхватил ее, насколько достало рук, а ногой попытался оттолкнуть противного Чернушку.

— Да он еще толкается! — возмутился тот. — Шел бы ты, парень, по-хорошему… — И протянул руку не то к козе, не то к Владику.

— Уходите! — что было сил закричал мальчик. — Уходите! Не отдам Муську!

— Ах, он мамочку позовет! — уже поняв, что задуманное осуществить не удастся, вовсю паясничал Чернушка. Мяса не поесть вдоволь, так хоть потешиться. — Зови мамку. Ну, кричи: «Ме-е-е, ме-е-е!»

Чернушка дразнился очень обидно. Оттого, что детдомовец опередил его, когда он уже и на самом деле был готов позвать маму, Владик отчаялся — стало совсем невозможно закричать.

Он стиснул зубы и спрятал лицо в Муськиной мягкой шерсти. Коза жалобно блеяла. Мальчишки, потешаясь, катались по траве:

— Это он свою мамочку зовет!

— Нет, коза и есть его мамочка! Одно лицо! Маменькин сыночек! Ой, держите меня, граждане, я умираю!

Владик взял козу за веревку и хотел увести, но дорогу им преградили пацаны, которые еще не устали потешаться.

— Гляди, Коляй, мамочка ведет сыночка домой! Молочка несет!

У шпаны начался истерический безудержный смех.

Владик впервые в своей жизни испытал столь сильные неприятные чувства. Мир еще не успел повернуться к нему своей нелицеприятной стороной. Все, что его окружало, спешило уверить в своей любви. И коза, и соседский кот Васька, и детдомовский сторож Михеич. Даже те, чью любовь для себя Владик считал излишней, все же пытались навязать ее мальчику, как, например, тетка Глаша. А тут… Он был потрясен, обескуражен, растерян. За что?!

— А ну, отойдите от него! — услышал он и не сразу понял, откуда голос.

Картуз и Чернушка лениво повернули головы. На тропинке, ведущей к флигелю, стояла девочка. Владик ее тоже знал. Девочку звали Варя. Мать приводила ее иногда к флигелю и поила молоком.

На ней были синие спортивные шаровары и полосатая майка. В руках она держала рюху для игры в клек.

— Ну, кому сказала?

Владик исподлобья наблюдал за происходящим.

Картуз, Чернушка и Варя были одного возраста, но Варя выглядела старше — мальчишки не успели еще пойти в рост — были хлипкие и незначительные в сравнении с девочками своего отряда.

Варя — высокая, статная и наверняка сильная. Когда она вот так стояла, покачивая внушительной палкой, последнее не вызывало сомнения.

— Ты чё, Коммунарова, шакалишь? Тебя воспиталка подослала?

— Считаю до пяти. Чтобы вас тут не было, — поигрывая рюхой, заявила Варя. — Раз…

— Слушай, Картуз, она же чокнутая, — зашептал Чернушка. — Ты как знаешь, а я…

— Ты полегче, Коммунарова, полегче. Мы уже уходим.

— Два…

— Коляй, драпай! Она же того!

— Ведьма!

Мальчишки драпанули, а девочка проводила их несколькими шагами, только делая вид, что собирается догнать. Владик смотрел, как улепетывают обидчики.

— А почему они тебя испугались? — спросил он Варю, когда та повернулась в их с козой сторону.

— Трусы, вот и испугались, — неопределенно ответила она. — Дразнили тебя?

— Угу.

— Ну вот. Трусы всегда дразнят маленьких.

— Они хотели Муську зажарить и съесть.

— У, проглоты! Не нажрутся никак!

— А я тебя узнал. Ты — Варя.

— А ты — Владислав. Испугался?

Владик честно подумал:

— Нет. Только разозлился.

— Так и надо. Это верней.

— Они сказали, что я маленький сынок.

— Не маленький, а маменькин. Не обращай внимания.

— Это потому, что у меня мама есть?

— Ну да. У тебя есть, а у них нет. Вот им и завидно.

— А у тебя мама есть?

— Есть. — Варя остановилась. Они уже подошли к огороженному невысоким забором флигелю. — Ну вот мы и пришли.

Она протянула ему руку для прощального пожатия. Он сосредоточенно потряс.

— Стереги получше свою козу.

— А где она теперь?

— Кто?

— Твоя мама.

— Много будешь знать, скоро состаришься, — ответила Варя. И улыбка куда-то делась с ее лица. Варя ушла, помахивая своей палкой.

В воскресенье Владик с матерью отправились в город. Выехали рано — с продуктовой подводой. На торговой площади попрощались с возницей и направились к соборному мосту. Проходя мимо собора, Августина старалась не смотреть туда, будто это могло что-то изменить. Собор — обезглавленный, неприятно-приземистый, с облупившейся по бокам штукатуркой — стыдливо прятался в разросшихся кустах за оградой. Там теперь размещались какие-то мастерские и баня.

Было непривычно в воскресенье не слышать соборного благовеста, не видеть стекающихся к площади отовсюду нарядно одетых горожан.

Августина крепко держала сына за руку, изредка кивая встречающимся по пути знакомым. Все, кто знал ее, знали и куда она направляется в воскресное утро, знали ее синее платье с поясом и белым кружевным воротником, ее строгое, почти всегда без улыбки, лицо. Впрочем, улыбка все же снисходила на это лицо, когда оно обращалось к идущему рядом мальчику. Мальчик был в коротких штанишках с помочами. В руках он держал букет маргариток.

В то памятное лето, когда из жизни Аси ушел Вознесенский, она вошла в новый для себя образ, даже не догадываясь, что образ этот очень идет ей и даже придает ее худой, несколько болезненной фигуре некую особую значимость. Вдова комиссара Вознесенского. Это была ее новая жизненная роль, которую ей предстояло играть, хотела она этого или нет. Эта особая значимость без труда читалась — вопреки ее скромному гардеробу — в посадке головы, в прямой спине и несуетливом поведении и, конечно же, — в наполненном молчании.