Внезапно Трудель Хергезель, пошатываясь, бросилась через камеру, припала головой к груди Анны и всхлипнула:

– Ах, мама, как же я теперь несчастна! Пожалуйста, скажи мне, что Карли останется жив!

Анна Квангель поцеловала ее и прошептала:

– Он будет жить, Трудель, и ты тоже! Вы ведь не сделали ничего дурного!

Некоторое время они молча обнимали друг друга. Покоились во взаимной любви, и в каждой вновь затеплилась искорка надежды.

Потом Трудель покачала головой:

– Нет, нам тоже не уцелеть. Слишком много они разузнали. Ты верно говоришь: вообще-то мы ничего дурного не сделали. Карли хранил чужой чемодан, не зная, что в нем, а я по просьбе папы подложила открытку. Но они твердят, что это государственная измена и что нам не сносить головы.

– Наверняка так говорил этот ужасный Лауб!

– Не знаю, как его зовут, да и не хочу знать. Какая разница? Они же все такие! И в здешней конторе тоже все такие, одним миром мазаны. Хотя, может, оно и неплохо – долгие годы сидеть в одной тюрьме…

– Долгие годы их власть уже не продержится, Трудель!

– Кто знает? Ведь чего они только не вытворяли с евреями и другими народами – совершенно безнаказанно! Ты правда веришь, мама, что Бог есть?

– Да, Трудель, верю. Отто никогда не разрешал, но это мой единственный секрет от него – я до сих пор верю в Бога.

– А вот я никогда толком в него не верила. Но хорошо бы он существовал, ведь тогда бы я знала, что после смерти мы с Карли будем вместе!

– Да, Трудель, будете. Понимаешь, Отто тоже в Бога не верит. Дескать, он знает: вместе с этой жизнью все кончится. А вот я знаю, после нашей смерти мы непременно будем вместе, во веки веков. Я уверена, Трудель!

Трудель глянула на нары с неподвижным телом, опять испугалась.

– Какой ужасный вид у нее, у этой женщины! Страшно смотреть – трупные пятна, все тело раздулось! Не хотелось бы мне вот так лежать, мама!

– Она уже третий день так лежит, Трудель, они ее не уносят. Когда умерла, она выглядела красиво, такая спокойная, умиротворенная, торжественная. Теперь душа ее улетела, теперь здесь только гниющая плоть.

– Пусть ее унесут! Не могу я на нее смотреть! Не могу дышать этой вонью!

Анна Квангель не успела ее остановить, Трудель устремилась к двери. Забарабанила кулаками по железу, закричала:

– Откройте! Откройте немедленно! Послушайте!

Вот это зря, шуметь запрещалось, собственно, запрещалось даже разговаривать.

Анна Квангель подбежала к Трудель, схватила за руки, оттащила от двери, испуганно шепча:

– Не делай этого, Трудель! Это запрещено! Ведь заявятся и только изобьют тебя!

Но было уже поздно. Замок щелкнул, в камеру, размахивая резиновой дубинкой, ворвался высоченный эсэсовец.

– Вы чего тут разорались, шлюхи? – рявкнул он. – Чего раскомандовались, грязное отродье?

Женщины испуганно смотрели на него из угла камеры.

Он к ним не приблизился, бить не стал. Опустил дубинку и буркнул:

– Вонища тут, как в мертвецкой! Давно она тут лежит?

Парень был совсем молоденький, лицо у него побелело.

– Третий день, – ответила Анна. – Пожалуйста, пусть покойницу уберут из камеры! Здесь вправду нечем дышать!

Эсэсовец что-то пробормотал и вышел. Но дверь не запер, только притворил ее.

Обе на цыпочках подкрались к двери, приоткрыли ее немного пошире, совсем чуточку, и сквозь щелку, словно бальзам, вдыхали провонявший дезинфекцией и уборной воздух коридора.

Снова завидев эсэсовца, они отошли в глубь камеры.

– Так! – сказал он, в руках у него была записка. – Ну-ка, взялись! Ты, старуха, за ноги, а ты, молодка, за голову. Живо! Небось хватит силенок нести этакий скелет?!

При всей грубости говорил он едва ли не добродушно, да и нести помог.

Они миновали длинный коридор, потом за ними заперли решетчатую дверь, сопровождающий предъявил часовому записку, и они стали спускаться по бесконечной каменной лестнице. В лицо пахнуло сыростью, электрические лампочки горели тускло.

– Пришли! – Эсэсовец отпер дверь. – Это мертвецкая. Кладите ее сюда, на нары. Только сперва разденьте. Одежки не хватает. Все сгодится!

Он рассмеялся, но смех звучал натужно.

У женщин вырвался вопль ужаса. Потому что здесь, в настоящей мертвецкой, лежали мертвые мужчины и женщины, причем все в чем мать родила. С разбитыми лицами, в кровоподтеках, с вывернутыми конечностями, заскорузлые от крови и грязи. Никто не потрудился закрыть им глаза, мертвые глаза неподвижно таращились в пространство, иные, казалось, злобно подмигивали, словно любопытствуя и радуясь прибывшему пополнению.

Трясущимися руками Анна и Трудель поспешно раздевали мертвую Берту и все это время невольно то и дело через плечо косились назад, на скопище мертвецов, на мать, в чьей обвисшей груди навеки иссякло молоко, на старика, который наверняка надеялся после долгой трудовой жизни спокойно умереть в своей постели, на молодую девушку с побелевшими губами, созданную дарить и принимать любовь, на парня с проломленным носом и соразмерным телом, похожим на пожелтевшую слоновую кость.

В этом помещении царила тишина, лишь едва слышно шуршала под руками женщин одежда мертвой Берты. Зажужжала муха, и опять все стихло.

Эсэсовец, руки в карманах, следил за работой обеих женщин. Зевнул, закурил сигарету, произнес:

– Н-да, такова жизнь!

И снова тишина.

Потом, когда Анна Квангель собрала одежду в узел, скомандовал:

– Пошли!

Но Трудель Хергезель, положив руку на его черный рукав, попросила:

– Пожалуйста, прошу вас! Позвольте мне посмотреть! Мой муж… может быть, он тоже здесь…

Секунду он сверху вниз смотрел на нее. И вдруг проговорил:

– Девочка! Девочка! Ты-то что здесь делаешь? – Он медленно покачал головой. – У меня сестра в деревне, может, твоя ровесница. – Он опять взглянул на нее: – Ладно, смотри. Только быстро!

Трудель тихонько обошла помещение. Заглядывала во все эти угасшие лица. Некоторые были изуродованы до неузнаваемости, но цвет волос, родинка на теле говорили ей, что это не может быть Карл Хергезель.

Вернулась она бледная как полотно.

– Нет, его здесь нет. Пока что.

Эсэсовец прятал от нее глаза.

– Ладно, тогда пошли отсюда! – сказал он, пропуская их вперед.

Но, пока дежурил у них в коридоре, он нет-нет да и открывал дверь их камеры, чтобы им было полегче дышать. Вдобавок принес чистое белье для постели Берты – огромная милость в этом безжалостном аду.