И век, который так близок к своему окончанию. Дело в том, беда в том, что черта, к которой он приближался, была… Нет. Гай никогда не смел об этом подумать. Отпущенная на волю, мысль его пошла бы вот по какому пути. Можно было представить себе Николь, женщину вроде Николь, женщину в ее положении, женщину, на этом же самом месте, ведущую такую же затворническую жизнь, на исходе девятнадцатого века — или на исходе восемнадцатого — или любого другого века, обозначенного любым другим числом. Но не на исходе двадцатого века, который непременно оставлял свою отметину на каждом. Не на исходе двадцатого века. В эти дни нельзя было выглядеть так, как выглядела она.

— Что же тогда ты делаешь с Гаем? — спросил Кит.

— А что, по-твоему, я делаю? — усмехнулась Николь. — Динамлю, конечно! Отдразниваю на фиг его долбаный болт!

Кит медленно покивал, глядя на нее с неподдельной приязнью. Потом потянулся.

— Да-а, — сказал он. — Ты знаешь… он ведь ходил в университет. Здорово. Только вот ни черта не знает, мать-перемать.

— Парадокс, Кит, правда же?

— Ни черта.

— Меж тем как ты, Кит, обучаешься в университете жизни?..

— Да уж, набил себе шишек. Смекалка, обретенная на улице, не иначе. Или нет, вот так: он, типа, с самого рождения обладает и богатством, и привилегиями, — сказал Кит, поднимая палец и шевеля им. — Но он для этого и пальцем не пошевелил. Мне — лично мне это кажется, типа, невероятным. Половину времени он, наверно, думает, что он, это… грезит, мать-перемать.

— Кит, можно, я возражу? Счастье не более относительно, чем страдание. Никто не испытывает благодарности за то, что его жизнь не хуже, чем есть. Боли, Кит, всегда достаточно. И богатый ребенок орет ничуть не тише, чем бедный.

— Это точно.

Кит, в брюках и куртке, возлежал на прелестной постели Николь — распростертый, полностью расслабленный. Пухлые его ноги, обтянутые коричневыми носками, казалось, легонько подрагивали. Рядом с ним стоял серебряный поднос: чашки с осадком дьявольски крепкого эспрессо, блюдце, сплошь отороченное окурками. Николь, как и всегда, сделала талантливый выбор: на ней был угольно-черный деловой костюм и белая шелковая блузка, застегнутая старинной брошью у самого горла, с подчеркнутой официальностью. Ее овальные ногти были покрыты лаком; браслет на замочке двигался и застывал на руке с нежной отчетливостью. Она сидела на стуле с прямой спинкой, выказывая простую и ненавязчивую властность. Она была корпоративной собственницей, а он — вещественной собственностью: завтрак силовых отношений.

— Теперь оставлю тебя ненадолго, — сказала она, вставая и сверху книзу оглаживая свой костюм. — Утром я приготовила для тебя довольно-таки занимательный кусочек. — Она вручила ему пульт и нагнулась, чтобы взять поднос. — Никогда не догадаешься, что выделывают эти начальственные дамочки у себя в офисах. В жаркий день, например. После того, как увидят какого-нибудь привлекательного мойщика окон, занятого своей грубой работенкой. Да, Кит, — ты в эти дни не особо болтал? Был осторожен?

— Чтоб я сдох!

— Да, да. Но ты не особо болтал? Собственно, это не очень-то и важно. Гаю, конечно, не говори ни слова. А в остальном — веди себя естественно, как привык. Так и так, он просто подумает, что ты врешь. Ну, дашь мне знать, когда закончишь.

Она уплыла в глубь квартиры, в гостиную, в кухню. Поставила серебряный поднос на деревянную сушильную доску. Приготовила еще одну чашку кофе, закурила еще одну сигарету и стала читать журнал «Тайм»… В главной статье номера говорилось о погоде. Как обычно. Трудно поверить, что еще совсем недавно погода была синонимом незначительной болтовни. Потому что сегодня разговор о погоде был очень даже значительным. Повсюду в мире погода выносилась в заголовки. Каждый день. На ТВ произошла полная перестановка: самые привлекательные обозреватели новостей, самые головастые ученые мужи стали теперь комментаторами погоды; чудаковатые же евнухи в твидовых костюмах, прежде тыкавшие указками в метеорологические карты и приносившие извинения за дождь, появлялись под конец, чтобы изложить другие новости или что там от них оставалось. Метеорологи стали нынче новыми военными корреспондентами: после Джона, что по ураганам, да Дона, что по ледникам, перед вами представал Рон — главный по тропосферным делам. Ритмически постукивая ногтями большого и указательного пальцев, Николь читала о низком солнце и о последних объяснениях природы этого феномена. Изменение угла было, по-видимому, вызвано беспрецедентным сочетанием трех известных явлений: перигелия (когда Земля находится на наименьшем расстоянии от Солнца), перигея (когда Луна находится на наименьшем расстоянии от Земли) и сизигии (когда Солнце, Земля и Луна выстроены, в той или иной последовательности, по наиболее прямой линии). Это слияние усилило гравитацию, замедлив вращение планеты, а также замедлив время, так что земные сутки были теперь незначительно, но измеримо длиннее. «Что ж, чудно», — пробормотала Николь, которой оставалось провести на земле всего двадцать суток. Она швырнула «Тайм» через плечо и пришла к своему собственному объяснению. Прежде любовь заставляла вращаться мир. А теперь мир замедлял вращение. Мир переставал вращаться.

Однако новый наклон Земли означал еще и то, что в Лондоне будет наблюдаться полное затмение. 5 ноября Лондон снова увидит «солнечную корону». По улицам уже слонялись мальчишки со своими чучелками, выклянчивая «пенни для чучела Гая»[80]. Сами чучела были оскорбительно небрежны: так мало мысли было на них затрачено, так мало заботы, так мало любви. Они не стоили даже и пенни. А пенни не стоило ничего.

После длительного забытья (пренебрежения, забвения) она постучала в дверь спальни. Обыкновенно он подавал ей знак, доверительно кашлянув. Но Китова учтивая прочистка горла, раз начавшись, могла потом более часа яриться перхотой. «Да?» — сказал он хрипло. Войдя, она с гневом поняла, что Кит не воспользовался как должно своим уединенным угощением. Она быстро проследовала за его взглядом к телеэкрану и увидела там саму себя, в стоп-кадре: она сидит за письменным столом, что в соседней комнате (водрузив на него одну ногу), в угольно-черном костюме, приведенном в ошеломительный беспорядок. Николь снова посмотрела на него и тут же прикрыла глаза — это было частью усилия, которое она сделала, чтобы не рассмеяться. Потому что Кит был весь в слезах. Они тепло стекали из его глаз, и слезные дорожки желтели на его пористых щеках. Как же она недооценивала своего Кита! Порнография пробуждала в нем самые возвышенные чувства. Дело было не просто в сексе. Он действительно думал, что это красиво.

— Полагаю, — сказала Николь (с облегчением, с изумлением, с великодушием, но не до конца избыв из голоса гнев), — полагаю, что ты, после того как навещаешь меня, спешишь к какой-нибудь девчушке, не правда ли, Кит? К какой-нибудь крошке-долбежке. Так ведь, Кит, а?