часу пополудни предводительствуемое князем Трубецким шляхетство снова вошло в аудиенц-зал. Пришла туда после обеда и Анна с «верховниками». Старик Трубецкой, по причине сильнейшего заикания, никак не мог начать чтение и передал бумагу автору, которым являлся князь Антиох Кантемир.

— «Всепресветлейшая, Державнейшая Великая Государыня Императрица Анна Иоанновна, Самодержица Всероссийская!.. — нараспев красивым голосом читал Кантемир новую челобитную. — Усердие верных подданных, которое от нас должность наша требует, побуждает нас по возможности нашей не показаться неблагодарными; для того в знак нашего благодарства всеподданнейше приносим и всепокорно просим всемилостивейше принять Самодержавство таково, каково Ваши достохвальные предки имели, а присланные к Вашему Императорскому Величеству от Верховного Совета и подписанные Вашего Величества рукою пункты уничтожить...»

Далее перечислялись просьбы уничтожить Верховный тайный совет и вместо него и Сената учредить один правительствующий Сенат с двадцатью одною персоною в качестве членов. А также просьба о выборах баллотированием в оный Сенат и в губернаторы и в президенты от шляхетства. Это был полный отказ от каких бы то ни было новшеств. Увы, русское дворянство оказалось к конституции неподготовленным. И, как будет еще не раз, русский правящий класс выступил с позиций консерватизма, властно потянув телегу государственного устройства по прежней колее. Восстановив самодержавие и трижды прокричав «виват», дворяне не заметили, как одновременно восстановили и тот тяжкий гнет полного бесправия, в котором находились раньше перед властью и от которого, может быть, могли бы именно теперь избавиться.

— Мое постоянное намерение было управлять моими подданными мирно и справедливо, — заявила в ответ Анна, — но поскольку я подписала известные пункты, то должна знать, согласны ли члены Верховного тайного совета, чтобы я приняла предлагаемое мне моим народом?!

Глаза всех присутствующих обратились к «верховникам». И трудно поручиться за то, что их не выкинули бы из окон, если бы они молча не наклонили головы в знак согласия.

Секретарь кабинета статский советник Маслов поднес Анне подписанные ею в Митаве бумаги. «И те пункты Ея Величество при всем народе изволила, приняв, изодрать».

Так была уничтожена «затейка верховников» и восстановлено самодержавие в России. В тот же день началась бурная раздача милостей. Во дворец прямо из тюрьмы явился освобожденный Ягужинский и со слезами на глазах, пав на колени, принял из рук государыни шпагу и орден. На другой день была назначена новая присяга и великолепная иллюминация. К сожалению, свет тысяч и тысяч огоньков не смог затмить зловещего блеска северного сияния, разлившегося по всему небу так, что горизонт казался залит кровью.

«Это явление природы, — пишет Манштейн, — произвело такое впечатление на суеверный народ, что все были приведены в ужас и впоследствии русские говорили, что предзнаменование это было слишком оправдано теми потоками крови, которые Бирон проливал в стране».

Говаривали также, будто вечером в кругу семьи князь Дмитрий Михайлович Голицын сказал перед сном: «Пир был готов, но гости оказались недостойны его. Я знаю, что буду его жертвою! Так и быть, я пострадаю за отечество; я уже близок к концу моего жизненного поприща, но те, которые заставляют меня плакать ныне, будут проливать слезы долее меня!»

В то время секретарем французского посольства в России, после отъезда полномочного министра Кампредона, был некий Маньян. Он оставался представителем Версаля почти весь период царствования Анны Иоанновны. В марте 1730 года в своей депеше французскому двору он писал:

«Русские упустили благоприятный случай избавиться от их древнего рабства, как по их собственной вине, так и по неумению взяться за дело, потому что раз царица приняла и подписала условия, предложенные ей представителями правительства, чтобы удержать эти условия навсегда, нужно было согласиться между собою на такую новую форму правления, которая пришлась бы по вкусу мелкому дворянству. Для них это было невозможно по двум главным причинам: во-первых, по недостатку единения и согласия, которых в то время не существовало среди главных фамилий. Вторая же причина являлась неизбежным следствием первой — это их упорное нежелание, чтобы Верховный совет, собранию которого должна была быть представлена вся правительственная власть, был составлен только из восьми или десяти членов, тогда как дворянство, которое основательно предвидело, что не будет недостатка для него в угнетении всякими способами, если власть сосредоточится в руках двух, трех главных фамилий, требовало, чтобы число членов Совета доходило до двадцати одного и чтобы от каждой фамилии было выбрано одно или два лица.

Остерман, который считал себя уже совершенно устраненным от дел, был слишком смышлен, чтобы не воспользоваться беспорядком, вызванным тогда этим противоречием среди правительства.

Опираясь на важное соображение, что ни Голицыны, ни Долгорукие не могут попытаться употребить свое влияние на войска, почти исключительно состоявшие из этого самого дворянства, он присоединился к Ягужинскому и князю Черкасскому, чтобы внушить царице, что для нее, взошедшей на трон по праву рождения, должно быть невыносимо то, что ей осмеливаются предлагать условия еще более суровые, чем те, которые были по отношению к царице Екатерине, принимая во внимание ее постыдное возвышение.

В то время, как делались эти внушения царице, некоторые наиболее пронырливые из духовенства, оскорбленные исключением их из собрания правительства, пустили со своей стороны в ход все, чтобы возбудить мелкое дворянство против Верховного совета, главных членов которого выставляли такими тиранами, которые не пожелали бы новой формы правления иначе, как с тем, чтобы захватить безнаказанно всю правительственную власть в свои руки; благодаря этому рабство дворянства станет несравненно более невыносимым, чего никогда не может произойти при сохранении абсолютной монархии».

12

Уже на следующий день во дворце появился Андрей Иванович Остерман. Слава богу, болезни отпустили его. Вице-канцлер, еще вчера тяжко страдавший подагрой, двигался легко, руки новым любимцам пожимал крепко, со значением, говорил ясно, голосом приятным. С его появлением Анне сразу стало спокойнее. Андрей Иванович все знал, все понимал, на него можно было положиться. А главное, никто так не умел, как он, вовремя подать единственно правильный и нужный именно в эту минуту совет. И характер у него, в отличие от русских крикунов, был цельным, непротиворечивым...

Анна не была дурой. И натура ее, несмотря на кажущуюся внешнюю грубость и неподвижность, была смолоду достаточно гибкой. Ведь сумела же она приспособиться к Курляндии. Недовольство вызывала бедность существования, ограничения, чинимые ратманами. Но она приняла курляндское окружение, срослась с ним.

За время борьбы и московских беспорядков она твердо убедилась в ненадежности русского