И посуда моментально опорожнялась, а затем следовала та же сцена с долгоносым… Словом, праздник вышел на славу, и результат оказался блестящий: далеко за полночь специально наряженной для этого сотне казаков 8-го полка пришлось разводить по домам как господ турецких офицеров, так равно и их конвойных солдат, которых наши солдатики так щедро нагрузили. Верхами несколько неудобно было возвращаться после такого сытного обеда, а потому предусмотрительный Михаил Дмитриевич еще заранее распорядился насчет колясок для отвоза пашей. Я думаю, что все принимавшие в этом празднике участие не забыли до сих пор его подробностей и с удовольствием припоминают эти хорошие минуты.

Глава V

Я забыл упомянуть, что еще в Чаталдже мы всем штабом, со Скобелевым во главе, и с горною батареей снимались у походного нашего фотографа Иванова. Но в то время с нами не было любимца Михаила Дмитриевича – Жирарде. Поэтому, желая, чтобы и его воспитатель принял участие в нашей группе, Скобелев попросил Маркова съездить в Константинополь и привезти оттуда лучшего фотографа. Дня через два фотограф явился, и мы все снялись перед палаткой Михаила Дмитриевича. Кроме того, Скобелев снялся еще отдельно и дал каждому из нас, своих ординарцев, по портрету.

В августе месяце гвардия наша стала садиться на суда и отправляться в Россию. Завидно было смотреть на этих счастливцев, и невольно думалось: скоро ли и нам удастся поплыть в родные края? Но скоро мечты эти пришлось отложить в долгий ящик. В начале сентября стали носиться упорные слухи, что 4-й корпус остается на оккупацию и что нам придется поэтому двинуться к Адрианополю. Скоро слухи эти окончательно подтвердились. Как ни грустно было в этом убедиться, но приходилось покориться необходимости. Начались приготовления к новому походу, хотя и мирному, но довольно далекому. Скобелев подробно осматривал все части своего корпуса, и ни одна мелочь не ускользала от его опытного внимательного глаза.

Кроме хозяйственного отдела, Скобелев обращал также большое внимание на санитарную часть отряда. Заботливость его о здоровье солдата, о внимательном уходе за больными и ранеными была известна всем в отряде. Мы, ординарцы, получали от него постоянно различные приказания, касающиеся наблюдений и проверок лазаретных порядков. В этом сказывалась еще раз добрая душа Михаила Дмитриевича и его искренняя любовь к солдату. Никогда не забуду, как сильно изменился Скобелев, какой он стал нервный, беспокойный, когда люди в нашем отряде стали болеть тифом и дизентерией. Михаил Дмитриевич обрушивался на докторов, поднимал всех их на ноги, хотя люди эти исполняли свои обязанности в высшей степени добросовестно. Особенно доставалось этим скромным труженикам в жаркий период кампании, когда на полях сражений, сплошь и рядом под неприятельским огнем, им приходилось перевязывать раны, подвергаясь ежеминутной опасности быть убитым или раненым…

Здесь, под Константинополем, в период затишья, их служба была не легче: эпидемические болезни валили тысячи людей, и многих кости покоились уже в турецкой земле. Тиф безжалостно уносил в могилу многочисленные жертвы, между которыми находилось также много докторов, заразившихся от своих пациентов. Скобелева все это видимо волновало, и он сильно изменился за эти скорбные дни. По целым дням генерал осматривал хозяйство корпуса, по вечерам в своей палатке занимался чтением, что-то все писал и беседовал с Жирарде.

На дворе стоял сентябрь. Погода что-то испортилась, и Скобелев приказал всему штабу перебраться из лагеря в самое селение Св. Георгий. Дни тянулись своим чередом – довольно монотонно. Поездки в Константинополь уже наскучили, приелись. Все было уже знакомо, ничто не занимало… Тянуло домой, на родину, а между тем приходилось снова углубляться внутрь Балканского полуострова, оставаться на эту скучную, бездеятельную оккупацию.

Как-то вечером, недели за две до нашего выхода из Св. Георгия, наша компания собралась в своей палатке. Марков с Хомичевским о чем-то беседовали. Я лежал на кровати и насвистывал любимый мотив Скобелева, который он напевал всегда, когда был в хорошем расположении духа. Слова этого романса или песни приблизительно следующие:

Песня, в сущности, довольно пустая, и я часто удивлялся, откуда это Скобелев, человек, бесспорно, очень умный, образованный, выкопал ее. Скобелев часто начинал ее, но никогда не кончал. Да, кажется, он только и знал один куплет. Я несколько раз обращался к Михаилу Дмитриевичу с просьбой спеть ее до конца, но всегда получал отказ.

– Ваше превосходительство, пожалуйста, научите меня петь этот романс. Очень уж он мне нравится! – приставал я несколько раз к генералу, который в это время (т. е. когда напевал) бывал обыкновенно в хорошем расположении духа.

– Хорошенького понемножку, – отвечал он. – Учить вас я не намерен, можете сами научиться…

Итак, я, лежа, мурлыкал этого самого «связанного любовью героя», а товарищи мои тихо о чем-то разговаривали. Было около десяти часов вечера. Вдруг дверь нашей палатки открылась и вошел Жирарде.

– А я к вам, господа! Извините, не помешал ли? Скучно стало сидеть одному. Михаил Дмитриевич что-то пишет, спать не хочется… Вышел пройтись по лагерю… Вижу, у вас огонь – вот и зашел…

– Очень рады, очень рады! – заговорили мы все и усадили дорогого гостя на кровать. – Мы вот тоже скучаем… Вы нам расскажите что-нибудь про Париж, про выставку…

И Жирарде очень охотно стал делиться с нами своими впечатлениями последнего своего путешествия по Франции. Рассказывал много интересного про парижскую жизнь, про выставку, затем про детство Михаила Дмитриевича и т. д. Так в оживленной беседе незаметно прошло около двух часов. Я совершенно машинально начал насвистывать «Марсельезу». Жирарде, услышав мотив своего национального марша, который я, по отсутствии слуха, немилосердно коверкал, сейчас же меня остановил и начал поправлять.

– Надо вот как, – сказал он и с чувством засвистел свой родной марш, постепенно увлекаясь им.

Я стал ему вторить, к нам пристроился Марков, и скоро палатка наша превратилась в какую-то концертную залу.

– Господа, да вы разбудите всех в лагере! Михаил Дмитриевич, пожалуй, уже лег спать! – заметил нам Хомичевский, не принимавший участия в нашем пении.

– Вот что, – сказал Жирарде, который сильно увлекся своим маршем, – пойдемте в поле, я вас там научу и словам «Марсельезы».

– Отлично, идем!

Мы вышли из палатки и, отойдя шагов на сто, расположились на холме. Ночь была тихая, лунная. Часы показывали около двенадцати. Здесь мы улеглись на землю и, под управлением увлекательного старика-француза, начали распевать сперва тихо «Марсельезу», а затем незаметно громче и громче.