– Я люблю и жалею солдата, – говорил он немного погодя. – Но если надо, я ставлю все ребром и не жалею ни себя, ни вас! И поверьте, господа, что в одно решительное сражение мы потеряем гораздо меньше, чем в несколько нерешительных, уже не говоря о результатах того и другого! Такими действиями, наконец, мы поднимем дух нашего солдата и наведем страх на врага. Я знаю, меня боятся турки, и это потому, что я не люблю нерешительность и смело иду к раз поставленной цели… И как бы ни был хорошо вооружен противник, но быстротой, решительностью и отвагой мы всегда собьем его с толку и наведем даже на него панику, а под влиянием этого состояния целые тысячи бросают оружие и как бараны сдаются в плен горсткам храбрецов…

После короткой паузы Скобелев вдруг обвел всех глазами и громко произнес:

– А что, господа, если бы в самом деле турки внезапно на нас обрушились! Кто из вас тогда согласился бы исполнить одно мое поручение самого отчаянного характера?

Несколько человек ответило, что, конечно, никто не отказался бы исполнить приказание генерала, что каждый с охотой сделал бы это.

– Нет, господа, – сказал Скобелев – и глаза его в это время как-то особенно заблистали, а в голосе послышалась энергическая нотка, – имейте в виду, что то поручение, о котором я говорю, действительно очень опасное, даже ужасное, пожалуй. Наконец, я не решился бы заставить каждого из вас это сделать. И я не ручаюсь даже за себя. Не знаю, исполнил ли бы я сам это, не струсил ли бы в самый решительный момент!

Мы все с недоумением переглянулись, спрашивая друг друга глазами, что это за интересное такое поручение, выполнить которое не взялся бы даже сам Михаил Дмитриевич – этот человек, известный всем своею безумной храбростью. Несколько мгновений все молчали. Скобелев пытливо на всех смотрел.

– Я с удовольствием исполню это поручение, ваше превосходительство, какое бы оно ни было! – сказал я, смотря прямо в глаза генерала.

Скобелев пристально уставился на меня, как бы желая проникнуть в мою душу.

– Послушайте, не забывайте, – сказал он медленно и отчеканивая каждое слово, – что поручение очень опасное. Придется почти наверное пожертвовать своею жизнью для общего дела!..

– Ничего не значит, – отвечал я. – Вся наша жизнь состоит из опасностей… Я заразился, наконец, от турок фанатизмом и верю в предопределение, в судьбу…

Скобелев еще раз внимательно посмотрел на меня и протянул мне руку.

– Давайте вашу лапу, – сказал он. – Я верю вам, что вы сделали бы это. Я знаю вас хорошо, видел в сражениях и не сомневаюсь в вашей дикой храбрости. Поручение сумасшедшее. Я думал, кому бы поручить взорвать все ходы под нашею позицией в случае, если бы турки ей овладели! После того, как наши войска очистили бы ее и турецкие резервы появились на этих возвышенностях, вы должны были бы взорвать этих господ, похоронив, конечно, и себя тут же. И, откровенно говоря, я останавливался только на вас! Нужно много самообладания, чтобы в эту великую минуту добровольно обречь себя на гибель…

Я начал доказывать генералу, что, напротив, в нашей армии было много подобных примеров, что охотников, крикни только он клич, явятся целые десятки, указывал на пример Архипа Осипова[267], который в Кавказскую войну 1840 года, в укреплении Михайловском, взорвал пороховой погреб и погубил этим целые тысячи горцев… Генерал снова пожал мне руку.

– Еще раз благодарю вас. Теперь я спокоен. Если придется предпринять что-нибудь подобное, я буду смело рассчитывать на вас!

Во время этого разговора все молчали и внимательно слушали слова генерала.

Глава VI

Через несколько дней после упомянутого обеда 4-й корпус покинул свои насиженные позиции под Константинополем и двинулся на запад, к Адрианополю. 16-я дивизия направилась по полотну железной дороги, а 30-я – вдоль берега Мраморного моря. Лошадей своих и наших, штабных, а также большую часть вещей Скобелев приказал отправить с полками. Через два дня после выступления всего корпуса мы с Михаилом Дмитриевичем выехали из Сан-Стефано, послав последний привет Босфору и Константинополю, в который так и не удалось проникнуть ни одному русскому штыку.

За Чаталджой мы уже начали обгонять двигавшиеся войска 16-й дивизии, которые растянулись до самого Люле-Бургаса. Приехав в этот город, мы застали уже здесь некоторые части Владимирского полка. По мере углубления нашего в глубь страны, турецкие войска двигались по нашим следам и последовательно занимали покидаемые нами земли. В Люле-Бургасе Скобелев узнал, что город Айрополь занят батальоном турецких войск, которые, таким образом, очутились между 16-ю и 30-ю дивизиями. Скобелева эта новость ужасно возмутила.

– Они не имеют права занимать Айрополь до тех пор, пока мы не отойдем к Баба-Ески. Дукмасов! Поезжайте сейчас с десятью казаками и с Луцкановым в Айрополь и во что бы то ни стало выпроводите оттуда этот батальон. Вслед за вами я пошлю отсюда батальон Владимирского полка, два орудия и сотню казаков. И если турки не захотят добровольно очистить город, то я уполномочиваю вас своим именем употребить силу и с посланными войсками взять его с бою… Вот на этой карте, – продолжал он, развернув передо мной большую карту Европейской Турции, – отмечена демаркационная линия и где находится какая часть. Если по дороге вы заметите отступление с какой-либо из сторон, то прикажите сейчас же моим именем его исправить. Из Айрополя поезжайте в Баба-Ески. Я осмотрю здесь подошедшие полки, а потом тоже отправлюсь туда. Да сообщите туркам, что я написал уже в Константинополь об этих беспорядках. Занимают позиции в тылу наших войск! Ну, с Богом! Я надеюсь, что вы уладите дело мирно. Думаю также, что турки не будут сопротивляться и не заставят нас употребить крутые меры. Иначе им придется раскаиваться!

Через несколько минут я с десятью казаками и с болгарином Луцкановым скакал уже по шоссе в город Айрополь. Часа через три, проехав около 35 верст, мы были уже в Айрополе. Городовой совет, куда я обратился, сейчас же отвел мне очень хорошую квартиру. Я немедленно отправился с переводчиком к командиру табора, занимавшего город. По улицам нам то и дело попадались турецкие солдаты с ружьями и с удивлением осматривали меня. Командир табора – какой-то низенький, некрасивый подполковник (юс-баши), лет сорока пяти, со смуглым, несимпатичным обрюзглым лицом – принял меня в своей квартире с недоумением. Я через Луцканова отрекомендовался и объяснил цель моего посещения.