— Прошка! Брат! Ты что, охренел? Прошка!!!

Выстрел грянул так, что на тумбочках зазвенели банки и бутылки. Брат качнулся назад, схватился за грудь и упал, сильно ударившись головой о койку моего соседа. Тот выронил стакан с чаем, истошно закричал и кинулся вон из палаты. Спящий проснулся. Сел, моргая тусклыми глазами. Потом опустился на линолеум и заполз под кровать.

Сестричка широко открыла рот, подняв руки к лицу. Она закрывалась от меня и от серого света за окном. Мать, не глядя на меня, упала на колени, схватила казённый халат, сбила его в ком, пытаясь зажать Мишкину рану. Я положил пистолет на тумбочку и сказал громко, чтобы слышали все.

— Вот так надо стрелять, если уж очень хочется. Зачем живодёрню устраивать? С одного раза и наверняка.

Потом я встал с постели, перешагнул через труп и хотел подойти к сестричке. Она в панике шарахнулась назад.

— Не бойтесь, Танечка. — Я знал, как зовут блондинку. — Звоните сейчас же в милицию — я готов. Понимаю, вам страшно, но по- другому не мог поступить. Где у вас здесь телефон? Если хотите, сам позвоню.

Я не хотел мучить брата, и убил его навскидку, с лёту. Теперь Мишка лежал между двумя кроватями, отвернувшись от меня. Я не жалел его и не злорадствовал, просто был очень спокоен. Такого состояния я даже со снотворным никак не мог добиться. После смерти жены вообще не мог забыться, расслабиться, хоть глотал таблетки каждый час.

Пусть я не вправе решать за Господа Бога, но и у меня есть свобода воли. Я не мог допустить, чтобы появились новые жертвы. Хватит тех, которые уже есть. В том, что Мишка не пойдёт учиться или работать, я был уверен. Да и брат этого не скрывал. Их на Кавказе научили убивать. Имея столь нужные сейчас навыки, голодным сидеть не будешь.

До самой встречи с Мохаммадом я считал разглагольствования братца юношеской бравадой. Думал, что он хочет выглядеть передо мной настоящим мужчиной — как сам это понимает; набивает себе цену. Но, узнав о подвигах сержанта Самохина, я тихо ужаснулся. Наш младшенький окончательно определил свой жизненный путь. Кормить семью он будет на деньги особого рода. Эти купюры липкие от крови, мокрые от слёз. Они столь же страшны, как привезённые Мишкой подарки.

И вот с такими извергами будут возиться, успокаивать их после того, как кончится война. Психологи и психиатры, социологи и журналисты будут наперебой придумывать им оправдания, пытаться достучаться до зачерствевших душ. Будут утешать их, просить не бить всех подряд, понять, что в мирном городе нельзя вести себя, как там, в окопах.

Возможно, кто-то найдёт в их поступках героизм, самоотверженность, патриотизм. Ну что ж, пусть это происходит с другими. Но я сделал свой выбор, показал себя и с этой стороны тоже. Да, мои дети остались без обоих родителей. Карьера моя загублена, да и жизнь, считай, тоже. Но я должен был прервать преступный путь в самом начале, не дать вырасти ядовитому побегу. Я срубил это древо зла, любовно посаженное и выращенное милой маленькой женщиной Елизаветой Самохиной, урождённой Гай, и пьяницей-работягой Иваном Ивановичем Самохиным. Теперь я знал, что в октябре семьдесят пятого года из чрева моей матери выполз змеёныш.

Алёнка Сергеева уже никогда не войдёт в дом Мишки Самохина. Она пока ничего не знает. А потом будет голосить, рвать на себе волосы, проклинать меня — пусть, всё равно. Если бы вовремя смогли разглядеть старшие братья и отцы в маленьких забавных мальчиках будущих убийц и садистов, сколько человек спаслось бы от гибели! Когда голосят матери над могилами, когда трепещут на крестах ленты венков, уже поздно что-то предпринимать. Об этом надо было думать раньше.

Да, кого-то я сегодня спас — точно. Но себя погубил. И детей тоже, и мать. Она точно не переживёт такой потери. И сейчас уже бормочет что-то бессвязное, глядя в полузакрытые глаза любимого сыночка. Гладит его буйный чубчик, целует солёные красные губы. И болтается, звенит на окровавленном камуфляже не нужный теперь Мишке орден. Клацают какие-то значки, которые парни так любят цеплять на форму.

Я не знаю, чем у меня взяли Виринею. Будь она жива, я не смог бы сейчас сделать это. Теперь меня ничто не удерживало на праведном пути. И я не смог оставить жить зло, когда совсем недавно добро задохнулось, погибло в муках…

В коридоре раздался топот. Целая группа врачей вбежала в палату. Но я не шевелился. Стоял над телом брата, над воющей матерью. И знал, что готов уже ко всему. Не знаю, поймёт ли меня следователь, какой приговор вынесет суд, Но в том, что никогда не раскаюсь, готов поклясться всеми угодниками. Да, сорвут погоны, разжалуют, выгонят из органов — пусть! Я не могу забыть измученного Мохаммада в машине. И куклу Машу, вырванную из рук убитого ребёнка. Наверное, раньше её звали мусульманским именем. И другая девочка клала её с собой спать, как моя Нонка.

Мишка даже не спросил меня, откуда тот парень узнал так много о нём. Не успел? Или не захотел? Брат стоял, как громом поражённый, не в силах вымолвить ни слова. Расплата ведь всегда приходит неожиданно, застаёт врасплох, не оставляя времени даже на молитву.

Палата стала очень светлой — от халатов. Я уже не видел запотевшее окно. Под головой Мишки блестела большая лужа крови. Он уже не воскреснет — я умею убивать. А ведь, оказывается, я хотел этого уже давно! Только не было подходящего повода. Я ждал долго и, наконец, дождался. Брат убил брата, а виновата в этом мать. Она стыдилась меня, пыталась спрятать от подруг, даже когда я уже окончил университет и работал в КГБ. Зато Мишеньку, троечника и лентяя, готова была целовать и обнимать всё время.

Ни одно застолье не обходилось без Мишкиного пения под гармонь и ослепительной материнской улыбки. Да, я убил бы его всё равно. Пусть не сейчас, пусть позже, и по другому поводу. Слепая, страшная ревность, желание избавиться от счастливого соперника в борьбе за мать сжимала мне горло. Восемнадцать лет назад мне нужно было куда-то возвращаться из армии. Служить я ушёл прямо из интерната. Нигде меня не ждали, не скучали по мне. Не писали писем, не просили Бога за меня, не целовали фотографию.

Пусть это — низость и подлость, но я. потеряв жену, не мог допустить Мишкиного семейного счастья. И добро бы вырос любимчик справным мужиком! Тогда ладно, стерпел бы. А этот стал таким мерзавцем, что даже сейчас сводит скулы от ужаса. Лучше он не сделался бы, а только хуже.

Я будто бы снова видел, как мать качает синюю коляску в чёрную клетку и поёт Мишке свою любимую песню: «Как на грозный Терек выгнали казаки, выгнали казаки сорок тысяч лошадей…». Я, приехавший на побывку в Горький, лежу лицом в подушку, и завидую ему — грудному, желанному, полноправному члену семьи. А я должен провести там несколько дней на положении бедного родственника, которого только терпят. И перекрестятся с облегчением, наконец-то проводив на вокзал.

И в том году, и раньше, и позднее, я мог говорить, о чём угодно, делать всевозможные дела. Но думал только об одном — о казусе собственного появления на свет. Об отчаянном положении ребёнка, которого сделали случайно спарившиеся люди, даже не понимавшие языка друг друга. Лиза-сан, вернее, Риза — отец не выговаривал букву «Л». Хироси Эндо, который сейчас живёт в Калифорнии. Может, внешне они чем-то и похожи, но внутри — как с разных планет.