Каждый из них потом закрутился в своей жизни, а я остался один — не нужный ни отцу, ни матери. Единственный человек, который дарил мне любовь и тепло, была Виринея Максимовна Качанова-Гай, лежит теперь на Хованском кладбище. И на меня снова веет заброшенностью, печалью, тоской.

Я смотрю на мёртвого брата, а вижу его за столом, в Горьком. Мишка, весь в чернилах, готовит уроки, сопит над прописями. И вдруг, вскинув голову, он радостно улыбается мне, вытирая руки о фланелевую рубашку. И я вижу, что у него спереди уже выросли новые зубы. Брат безумно счастлив — он наконец-то сумел написать своё имя! И это, действительно, был подвиг — при его весьма средних способностях. Тот подвиг, за который никогда не будет стыдно…

Мать часто упоминала о какой-то цыганке из Могочи, но в подробности не вдавалась. Только твердила, что самое страшное сбывается. А в этот раз я её расколол. Оказывается, осенью пятьдесят шестого года, когда она вернулась из Владивостока, не поступив в университет, и работала в станционном буфете, туда ввалился целый табор.

Конечно, поднялся шум и гам, люди побежали прятать вещи. Старшая буфетчица как раз запирала выручку в несгораемый шкаф, а Лиза кипятила титан. К ней и подошла молодая цыганка с двумя детьми, попросила водички. А за это, пол, она девушке подгадает — всю правду скажет. Лиза с искушением не справилась и нацедила в чашку остывший кипяток. Цыганята попили по очереди, а их мать взяла Лизу за руку.

Ничего хорошего девушка не услышала. Первая же фраза повергла её в шок: «Ты руки на себя наложишь!» В религиозном семействе Гаев самоубийство считалось таким страшным грехом, что Лиза стразу утратила всяческое доверие к гадалке. То, что та назвала по именам всю семью Лизы, особо девушку не удивило. В маленькой Могоче все были на виду, и узнать имена не составляло труда.

Но вот дальше стало уже и интересно, и страшно.

— Того, кого любишь, никогда больше не встретишь, — вещала цыганка.

Из-за её плеча таращился чёрными глазёнками привязанный сзади ребёнок. Другой крепко держался за юбку матери.

— Замуж выйдешь, но не скоро. Будет у тебя два сына. Старшего ты сейчас носишь…

Лиза покраснела, как бурак* — ведь ещё никто не мог знать о её беременности. Срок был не больше двух месяцев. Наивная девушка истово верила, что всё как-то само рассосётся.

— Быть тебе и женой, и вдовой, — продолжала гадалка. — За счастьем придёт горе. Мужа хоронить будешь, так в платочке его понесёшь…

— Как это — в платочке? — изумлённо спросила Лиза, чуть не уронив ведро с водой.

— Жить будешь на Волге, — продолжала цыганка, не отвечая на вопрос. — А умрёшь в большом городе, где много шпилей. Но перед тем один твой сын убьёт другого. И ты не переживёшь горя…

Вот так отблагодарила цыганка Лизу за любезность. Мать понимала, что она не виновата — ведь обещала всю правду сказать. И потому Лиза сначала страстно желала родить дочь, чтобы уже сразу перечеркнуть остальные пророчества. А потом боялась сводить нас с Мишкой вместе, почти не оставляла одних. А уж о том, чтобы отпустить нас за город, на прогулку, и речи не шло.

Разумеется, мать всё представляла не так. Она грешила на пьяную драку. Но ведь я практически не пил, да и вряд ли поднял бы руку на брата из-за какого-то пустяка, как обычно бывают за рюмкой. Но мать видела, как одно за другим сбываются предсказания, и с ужасом ждала главного события. Очень сложно было представить, что её умный, интеллигентный сын прикончит младшего брата.

Задумывалась уже, что, наверное, убийцей станет Мишка. Он же приехал из Чечни нервным, заносчивым, очень сильно изменившимся. Мать добавила, что и в семьдесят пятом надеялась родить девочку, чтобы только не идти по предначертанному пути. И когда снова родился сын, Елизавета Прохоровна решила — братья будут встречаться редко, и только под её присмотром.

И вот, наконец, пришёл день, мысли о котором отравили Лизе всю жизнь. Милуясь с Иваном Самохиным, она уже знала, что потеряет его, и хоронить будет горстку праха. Глядя на сыновей, она постоянно прикидывала, кто из нас кого прикончит. И вот теперь, совершенно неожиданно, из-за моего ранения, она оказалась в Петербурге, где до этого не была ни разу. Именно здесь очень много шпилей. Нигде в России их столько нет…

— Вы посмотрите, он дышит? Доктор, миленький, дышит он?

Мать не смотрела на меня. Она ожидала, что рано или поздно так случится. Но старалась не верить, хватала врачей за халаты, просила осмотреть Мишеньку. Я щипал усы и думал, что, значит, судьба брата именно такая и была. Я оказался только орудием Провидения. Никуда бы я не делся от своей миссии.

Если вспомнить Библию, Каина и Авеля, то причиной моего поступка всё же стала зависть, породившая отчаяние. А рассказ Мохаммада Эфендиева оказался последней каплей, переполнившей чашу терпения. Брат не имел права вырасти таким, ибо ни в чём не знал отказа. Для него выбивалась квартира, строилась дача, закупались шмотки, копились деньги на машину. Он был закормлен и обласкан сверх меры. А вырос негодяем. Впрочем, именно потому и вырос. Привык, что ему позволено всё.

— Посмотрите, ради Бога, вы же можете! Здесь ведь больница! Спасите мальчика, ему ведь двадцати нету, совсем молоденький…

Мать колотилась лбом о пол. И я знал, что не имею права коснуться её руки, поднять, оттащить от тела Мишки, от врачей. Молодой доктор с курчавой бородкой присел на корточки, перевернул Мишку на спину. В проёме дверей появились люди в милицейской форме и в штатском. Они особенно не спешили — ведь я никуда не бежал.

— Мёртв он, мамаша, и сделать ничего нельзя. Пуля аорту разорвала, понимаете?

Доктор с курчавой бородкой встал, потёр поясницу, оглянулся. Я знал, что меня скоро возьмут под стражу, и готовился отвечать на вопросы. Скорее всего, меня не расстреляют, даже не осудят строго. Выкручиваться я не стану — просто скажу правду. Мужчина в штатском подошёл к моей койке. Вероятно, это был следователь.

Больные из моей палаты в страхе жались по углам. Зато в коридоре гомонила толпа с костылями, палками; некоторые даже приехали в креслах. Все вытягивали шеи и хотели узнать, кто кого убил. В их скучное госпитальное существование ворвалась свежая струя.

Мать кивнула врачу деловито, спокойно. Потом поднялась с колен, поправила одеяло на моей койке — оно свисало почти до пола. Я смотрел на пистолет, так как чувствовал — Лиза Гай захочет что-то сделать с собой. Ведь все другие предсказания уже сбылись. Осталось исполнить последнее. А другого орудия самоубийства, кроме принесённого Озирским «ТТ», поблизости не было. Я хотел сразу же отдать пистолет ментам. А врачей попросить проследить за матерью…

И не успел. Другие тоже не среагировали. Почему-то все смотрели не на труп даже, а на куклу. Она валялась на линолеуме, в проходе между кроватями. А мать вдруг дико взглянула на меня, сжалась в плотный комок стонущей плоти. Потом схватилась себя за волосы и тихо, мучительно застонала. Не только я — все следили за пистолетом. А мать вдруг кинулась к тумбочке соседа, который в данный момент топтался у двери. Схватила острый ножик с деревянной ручкой, которым тот резал лимон перед чаепитием.