Жозефина осталась позади. Одна. Мать не оборачивалась. Жозефина видела, как она пытается преодолеть стену воды, ее отбрасывало назад, но она вновь бросалась к берегу, поддерживая рукой бесчувственную Ирис. Она видела, как мать с сестрой преодолели роковую черту. Она видела отца, который что-то кричал на пляже. Ей стало жалко его, и она попыталась подражать матери, плыть тем же брассом, глубоко погружая голову, одну руку вытянув в направлении берега, штурмуя волны, которые становились все выше, все сильнее… Она глотала соленую воду, отплевывалась, в глаза попадал песок. «Не плакать, — повторяла она, — не плакать, я зря потрачу силы, если буду плакать». Она вдруг очень отчетливо вспомнила эту фразу: «Не плакать…» Она бросалась вперед раз за разом, пока наконец волна не вынесла ее к берегу, прямо к отцу, который, зайдя в море по пояс, протягивал к ней руки и громко звал ее… Он выдернул ее из волны и унес, повторяя «Преступница, преступница, преступница». Что было потом — она уже не помнила. И они больше никогда об этом не говорили.

Из зеркала на нее смотрела утопленница. «Ну и нечего волноваться, — сказала она отражению. — Ты тогда спаслась, должна была умереть, но тебе протянули руку помощи, рука эта вытащила тебя из волны на берег; так что не бойся, никогда ничего больше не бойся, ты не одинока, Жозефина, ты не одинока».

Она внезапно уверилась: да, не одинока.

Ты переживешь этот взгляд Луки так же, как пережила взгляд матери, которая бросила тебя в открытом море, даже ни разу не обернувшись.

Она вытерла лицо полотенцем, привела в порядок прическу и припудрила нос.

В холле отеля ее ждала девочка. Ее маленькая девочка, ее любовь. Жизнь продолжается, все возвращается на круги своя. Жизнь порой смешит тебя, а порой расстраивает до слез. Но это жизнь, Жозефина, доверься ей. Жизнь — как человек, и с ней надо обращаться, как с партнером по танцу. Она кружит тебя в вальсе, иногда заставляет выпить горькую чашу, и ты думаешь, что сейчас умрешь, но она хватает тебя за волосы и поднимает, и танец продолжается. Иногда она наступает тебе на ноги, иногда вертит тобой до головокружения. Надо жить, словно в танце, не останавливаясь, не жалея себя, не обвиняя других, не напиваясь, не заглушая боль таблетками. Вальсировать, вальсировать, вальсировать. Брать препятствия, которые она создает на твоем пути, чтобы сделать тебя сильнее, увереннее. После того случая в море она стала страстно, с ожесточением учиться, с головой погрузилась в занятия, создала свою собственную жизнь. Следующая волна унесла Антуана, но и это она пережила. Будут и другие волны, но она уже знает, что у нее есть силы все преодолеть и непременно выплыть. «Вот это и есть жизнь», — убежденно сказала она, взглянув в зеркало. — «Волны, волны…»

Она посмотрела на женщину в зеркале. Та улыбалась спокойно и умиротворенно. Жозефина сделала глубокий вдох и пошла к Гортензии.

Воскресный вечер. Самолет на Париж только что оторвался от взлетной полосы аэропорта Кеннеди. Филипп взглянул на жену: Ирис полулежала в кресле, прикрыв глаза. Они практически не разговаривали со вчерашнего ужина в «Астории» по поводу закрытия фестиваля. Утром они поздно встали и позавтракали в молчании. Филипп сказал: «У меня еще две встречи, увидимся в отеле в пять и поедем в аэропорт. Пройдись по магазинам, прогуляйся, погода хорошая». Она не ответила, в белом гостиничном пеньюаре она казалась мраморной статуей — безмолвная и неподвижная. Глаза ее глядели в пустоту. Он оставил ей деньги на такси и на музей. «Сегодня воскресенье, музеи открыты, сходи». Он ушел — а она так и не промолвила ни слова. Вечером машина увезла их в аэропорт. Два места в первом классе, место назначения — аэропорт Шарля де Голля. Усевшись в кресло, она сразу подозвала проводницу и попросила не будить ее до конца полета. Надела маску на глаза, повернулась к нему и сказала: «Ты не против, если я посплю, я совсем без сил, такая поездка на выходные не для меня, очень выматывает».

Он смотрел, как она спит. Когда не видно чудных синих глаз — она такая же, как все элегантные дамы, путешествующие первым классом. Удобно устроилась в кресле, мерно дышит. Но он знал, что она не спит. Вновь переживает события прошедшего дня.

Я все знаю, Ирис, хотелось ему сказать. Я все знаю, потому что я все это организовал.

Прибытие на Манхэттен. Огромный лимузин отвез их в отель. Она щебетала, как маленькая девочка, дивилась на невиданную для ноября чудную погоду, радостно смотрела по сторонам, замечая то необычное здание, то огромный рекламный щит. В отеле она тут же набросилась на культурную хронику в газетах. Было объявлено о приезде Габора Минара, «знаменитого европейского режиссера, с которым мечтают работать все актрисы. Ему недостает лишь контракта с американской студией, чтобы он стал величайшим современным кинодеятелем, — писал журналист из „Нью-Йорк Таймс“, — и контракт этот не за горами. Ходят слухи, что он договорился о встрече с Джо Шренкелем». Она читала статьи от начала до конца, не пропуская ни строчки, едва удосуживаясь поднять голову, чтобы ответить на его вопрос. «На какие фильмы ты бы хотела пойти?» — спросил он, проглядывая программу фестиваля. Она ответила: «На твой выбор, я тебе доверяю», и рассеянно, привычно улыбнулась. В субботу они обедали у «Бернардена» с друзьями, которые тоже приехали из Парижа. Ирис разговаривала односложно: «Да… нет… это прекрасно…», и Филипп чувствовал, что ее занимает одна-единственная цель: встреча с Габором. В первый вечер, собираясь на вечеринку, она три раза переодевалась, меняла серьги и сумочки. Нет, слишком благопристойно, говорили ее сдвинутые брови, этакая гранд-дама, надо что-то более богемное. Когда фильм Габора Минара закончился, вдруг выяснилось, что сам он не приехал. По программе он должен был сказать речь и ответить на вопросы зрителей. Когда в зале зажгли свет, организатор объявил, что режиссер не придет. Все были ужасно разочарованы. Наутро выяснилось, что ночью он праздновал в одном из джаз-клубов Гарлема. Один раздосадованный продюсер заявил, что на него никогда нельзя положиться. Надо подстраиваться под его капризы. А может он именно поэтому и делает такие мощные фильмы, заметил другой. На завтраке все только и говорили, что о Габоре Минаре. После обеда они посмотрели другие фильмы. Ирис сидела рядом и ерзала на стуле, пока перед ней не уселся опоздавший зритель. Тогда она застыла в кресле, и в ее неподвижности была одна надежда: увидеть Габора. Он побоялся накрыть ее руку ладонью, вдруг она подскочит, как отпущенная пружина. Вечером Ирис опять тщательно готовилась к встрече. Хоровод платьев — придирчивые взгляды, хоровод туфель — недовольные взгляды, хоровод украшений — оценивающие взгляды. Это был торжественный ужин. Он не мог не прийти. Он был почетным гостем. Она выбрала длинное вечернее платье из пармской тафты, подчеркивающее ее огромные глаза, длинную шею и грациозную осанку. Филипп подумал, глядя на нее, что она напоминает длинную гибкую синеглазую лиану. Она одевалась и напевала, а до лифта почти бежала, и платье летело за ней.

Они сидели за столом для почетных гостей. За столом Габора Минара. Когда он вошел, весь зал встал и зааплодировал. Все дурные мысли остались в прошлом. Повсюду говорили только о фильме Габора: великолепно, замечательно, чарующе, необычно. Какая мощь! Какая режиссура! Какая энергия! Женщины призывно и умоляюще тянулись к нему губами. Мужчины аплодировали, высоко поднимая руки, словно желая вырасти до уровня гения. Он шел, окруженный актерами. Неопрятный бородатый гигант, одетый в драные джинсы, кожаную куртку и мотоциклетные ботинки, в вечной своей шерстяной шапчонке. С улыбкой поклонился в знак благодарности, стянул с головы шапочку. Пригладил сальные всклокоченные волосы, широким шагом прошел через зал и уселся за стол вместе со своей свитой. Ирис с Филиппом подвинулись, давая им место. Она сидела на краешке стула, натянутая как тетива, и взгляд ее, как стрела, был направлен на Габора. В этот момент Филипп коснулся ее руки; она отдернула руку, словно ее ударило током. Габор Минар приветствовал кивком каждого из присутствующих за столом. Его взгляд упал на Ирис. Он уставился на нее, мучительно вспоминая. Несколько секунд он рылся в памяти. Ирис трепетала в ожидании. Гости удивленно переглядывались. И вдруг он воскликнул: «Irish! Irish!» Она выпрямилась, чудесная, улыбающаяся, светящаяся радостью. «Irish! You! Unbelievable! Such a long time!»[57]Ирис встала, чтобы поцеловать его. Он сжал ее в объятиях. Все смотрели на них. «Ваша жена знакома с Габором Минаром? — спросил Филиппа его сосед. — Лично знакома?» — «Да, — ответил Филипп, не сводя глаз с Ирис, чтоб ничего не упустить из этого зрелища: Ирис и Габор, воссоединенные в сияющем порыве, окруженные любопытным шепотком присутствующих. — Они вместе учились в Колумбийском университете». Все смотрели, как Габор Минар обнимает и целует Ирис Дюпен. Ирис в объятиях Габора принимала молчаливое восхищение зала с таким видом, словно она вновь обретенная жена Габора, словно справедливость наконец восстановлена, а разлуки как не бывало. О! Ее взгляд, обращенный на Габора! Филипп никогда не забудет этот взгляд. Это взгляд женщины, обретшей свою пристань, своего единственного мужчину, любовь всей ее жизни. Она не сводила с него восхищенных синих глаз, ее изящные кисти естественно и привычно легли в его руки… Он крепко прижал ее к себе.