Укр. Л. С. Р. (интернац.) уже после упомянутых покушений обвинили меня в предательстве, и это обвинение официально и усиленно муссировали как внутри партийных организаций, так и среди тех трудящихся, которые за ними стоят или стояли.

К глубокому трагизму для меня, как личности и политического работника, момент покушений совпал с напряжённым моментом поражения Украинской революции, а это значит, и с моментом ухода всех Советских партий в подполье, — и благодаря этому я также из-за болезненного состояния, вызванного ранением при втором покушении, не имел возможности своевременно и надлежащим способом вскрыть перед лицом революционно-социалистических партий всю вопиющую сущность политического и морального преступления, совершённого Украинскими Л. С. Р., в форме покушений на меня и обвинений в предательстве.

В продолжение четырёх с лишним лет я служу идее революционного социализма, сначала в рядах партии С. Р., а с Октября 1917 года — Л. С. Р.

В моём недолгом, но совершенно честном и жертвенном революционном стаже (мною совместно с Николаем Андреевым был совершён акт над графом Мирбахом, в июле 1918 года в Москве) нет ни одного факта или поступка, на которых могли быть построены не только конкретное обвинение в предательстве или уверенность в моей нравственной порочности, но даже и интуитивное психологическое подозрение в таких кошмарных способностях.

Тем темнее, тем непостижимее кажется мне происшедшее, и тем трагичнее было для меня переживать, в продолжение последнего периода реакции на Украине, существование неразоблачённой клеветы о моём выдуманном провокаторстве.

Все внутрипартийные попытки, сделанные в этом направлении мной (письмо к Ц. К. Укр. Л. С. Р. с требованием суда и предъявлением обвинения), Киевской организации Союза максималистов на Украине (обращение к Укр. Л. С. Р.), опубликование протеста в газ. „Борьба“ от 21 июня 1919 года, а в России Центральным Бюро Союза максималистов (обращение к Ц. К. Рос. Л. С. Р.) — все эти попытки остались безуспешными и неудовлетворёнными.

Теперь снова победившая на Украине Революция вернула к легальному существованию, к нормальным функциям революционно-социалистические партии. Как член одной из них и на основании изложенного, я требую их широкого политического вмешательства в действия считающей себя также революционно-социалистической партией партии Укр. Л. С. Р. интернац.

Я требую с полным формальным, а тем более нравственным, основанием широкого политического отклика на действия украинских активистов и такого же рассмотрения их.

Находясь под защитою своей партийной организации Союза максималистов, я ставлю себя ещё под защиту революционно-социалистических партий, идее которых служу и буду служить.

Бывший член Рос. и Укр. Партии Левых С. Р., бывший член Боевой Организации этих партий, член Союза максималистов Яков Блюмкин.

2 января 1920 года, Москва». [3.16]

До конца непонятно, благодаря или вопреки этому пафосному обращению, но в тот раз для Якова Блюмкина всё обошлось относительно хорошо.

Несмотря на тесную дружбу с сотрудниками ЧК, отношения с карающими органами у Сергея Есенина складывались довольно нервно. Имажинист на удивление был далёк от идеалов революции, что проявлялось не только в его творческой манере, но и в характерных для богемного образа жизни пьяных загулах.

Позаимствовав у футуристов их же методы публичного позиционирования, имажинисты проводят ряд шумных и скандальных «акций». Под покровом ночи «переименовываются» несколько центральных московских улиц — им даются имена самих имажинистов. В конце мая 1920 года после очередной посиделки в «Стойле Пегаса» Сергей Есенин в большой компании вместе с Вадимом Шершеневичем, Анатолием Мариенгофом, художником Дид-Ладо, Николаем Эрдманом, Грузиновым, Кусиковым и ответственным работником Всероссийской эвакуационной комиссии и НКПС Григорием Колобовым, вооружившись стремянкой, кистями на длинных палках и вёдрами с краской пришли к воротам Сретенского монастыря на Большой Лубянке. В. Шершеневич подошёл к милиционеру, показал ему удостоверение председателя Московского отделения Всероссийского союза поэтов и сказал, что художникам поручено написать на стене монастыря антирелигиозные лозунги. Милиционер в подробности перформанса решил не вникать, тем более что и раньше (особенно в первую и вторую годовщины Октября) активисты-безбожники уже разрисовывали монастырские стены вместе с деревянными ларьками на Охотном ряду, впрочем, как и фасады соседних домов, лозунгами типа «Нетрудящийся да не ест!» или классическим «Религия — опиум для народа!..»

Дид-Ладо, стоя на деревянной лестнице перед выбранным местом монастырской стены, быстро вывел большими буквами пошлейшее четверостишие:

Вот они, толстые ляжки

Этой похабной стены.

Здесь по ночам монашки

Снимали с Христа штаны.

Все остальные участники акции встали полукругом, чтобы никто не смог подойти и прочитать, что пишут.

Собралась толпа зевак. Колобов схватил другую кисть, окунул её в ведро с краской и сбоку вывел свой псевдоним «Мих. Молабух», под которым печатал свои стихи в какой-то провинциальной газете.

Через несколько минут вся компания вернулась в кабаре, где «Дид-Ладо уже поглощал один стакан кофе за другим, когда кто-то из официанток сказал, что пошёл сильный дождь. Есенин заволновался: не смоет ли со стены надпись? Дид-Ладо ответил: пусть поливают из брандспойта, всё будет цело!

Рано утром я пошёл на Страстную площадь, чтобы досмотреть, уцелела ли надпись». На площади всё ещё было полно народу, прохожие рассматривали горящие на тёмно-розовой стене монастыря белые крупные буквы похабного стихотворения, автором которого был Сергей Есенин. [1.217]

Осенью 1923 года во время товарищеского ужина в компании Алексея Ганина, Петра Орешкина и Сергея Клычкова в популярном на улице Мясницкой трактире «Яма» — местном клубе для душевного общения — Сергей Есенин со товарищи позволил себе антисемитские высказывания, по традиции обвиняя жидов во всех бедах современной России. Радикальная, но не утратившая своей популярности со временем точка зрения на такие очевидные причины временных неурядиц молодой республики никого не удивляла. Надо сказать, что сюда периодически наведывался Николай Бердяев — среди местной публики он пытался отыскать «народных философов».

Присутствовавший в питейном заведении мелкий профсоюзный деятель Марк Родкин ухитрился сквозь шум застольных разговоров и громкую музыку оркестра услышать, как молодые люди обзывали «жидами» вождей революции товарищей Троцкого и Каменева, а потому заторопился в 47-е отделение милиции, где написал заявление, после которого сотрудник ОМ И. Ф. Абрамович арестовал четырёх литераторов, препроводив их в «резервную комнату», т. е. в «обезьянник». Дальше, как было принято говорить в определённых кругах, вечер переставал быть томным. Бдительный милиционер попытался раскрутить поэтов на признание в контрреволюционном замысле. Есенин, пообещав ему дать признательные показания, уговорил дежурного комиссара позвонить Демьяну Бедному на кремлёвскую квартиру. «Мужик вредный», узнав от милиционера, в чём, собственно, дело, довольно грубо отказался помочь. Такое поведение «кремлёвского квартиранта» было объяснимо: в отношении «крестьянского» поэта до этого задержания уже было возбуждено 13 уголовных дел: одно, правда, ещё до Октябрьской революции.

19 октября 1920 года сотрудники Московской чрезвычайной комиссии