таких условиях позволить разнузданную травлю этого государственного деятеля и оставить ее без должной оценки и без ответа со стороны нашего народа, общественности и властей?

Наша цель — предупредить общественность, что в этот ответственнейший для страны период дискредитация уже сложившихся и признанных авторитетов крайне опасна, она ведет к непредсказуемым последствиям и хаосу[295].

Среди тех, кто подписал это обращение, были Булат Окуджава, Олег Ефремов, Дмитрий Лихачев, Сергей Аверинцев, Алесь Адамович, Василь Быков, Ион Друцэ, Виталий Гольданский, Фазиль Искандер и др.

Письмо это напечатано не было. После чего травля только усилилась.

Но и Яковлев не сдавался и не пытался как-то поладить со своими гонителями. Напротив, его публичные выступления звучали все радикальнее, он призывал как можно скорее перейти к многопартийной системе, отказывал родной партии в монополии на власть, говорил о несостоятельности того социализма, который мы построили.

В последующем Александра Николаевича Яковлева не раз будут спрашивать: в какой момент он поменял свои взгляды? Отвечал он всякий раз по-иному, хотя общим всегда оставался тезис о тех сомнениях, которые сопровождали его всю жизнь.

В опубликованных воспоминаниях это звучало так:

Я долго копался в самом себе, вспоминал многочисленные сомнения и разочарования, пока меня самого не ошарашил мой же вопрос, а были ли какие-то взгляды в их осмысленном виде? Речь идет, конечно, о господствующей государственной идеологии. И пришел к ясному ответу — у меня таких взглядов не было. Вместо них в сознании удобно устроился миф, что такие взгляды есть. На самом же деле эти «взгляды» носили виртуальный характер, они пришли из выдуманного мира и питались властвующими догмами и… страхом[296].

Безусловно, куда легче приходится человеку, имеющему твердые взгляды. На то, каким должно быть социальное устройство общества, какими путями развиваться экономике, как управлять государством и решать возникающие проблемы. Этих «как» в нашей в жизни великое множество. Но есть ли единые рецепты на все времена и на все ситуации? Догматики из прежней советской жизни считали, что да, есть — читай Маркса, Энгельса, Ленина, изучай речи партийных вождей — там ты найдешь ответы на все вопросы.

Но для Яковлева с некоторых пор такой путь стал неприемлем. Вместо точек и восклицательных знаков он выбрал знак вопроса.

В результате я пришел к собственному догмату, имя ему — сомнение. Нет, не отрицание, а именно сомнение, постепенно раскрепостившее меня. Знаю, что в этом нет ничего нового — ни философски, ни исторически, ни практически. Но все дело в том, что мое сомнение — это мое сомнение, а не навязанное извне. Я сам его выстрадал. Истину, даже относительную, может уловить только сомнение, равно как и отторгнуть ее. Сами люди делают из нее или надежду, очищающую разум, душу и бытие человеческое, или чудовище по подобию своему, наряжая истину в самые демагогические одежды. Созидающее сомнение бесконечно в своих проявлениях. Так случилось и со мной. У меня появилась тьма вопросов, нудных, острых, но чаще всего — по существу жизни и конкретных событий. А вот ответы (для меня самого, конечно) и формировали мое, подчеркиваю, мое мировоззрение, иными словами, логику здравого смысла, как я ее понимал.

Для меня становилось все очевиднее, что Марксовы представления о социализме не могли не носить конъюнктурно-временного характера. Хотя бы по той простой причине, что с самого начала отражали идейные и нравственные установки, уровень знаний и степень предубеждений того, давнего, а не нашего времени. Рано или поздно должно было наступить самоисчерпание социализма-мечты, самоисчерпание мобилизационных возможностей его первоначальных идей. Так оно и произошло.

Когда я пришел ко всем этим выводам, искренне расстроился. Расстроился потому, что так долго обманывался. С горечью я начал задавать себе трудные вопросы. Почему в моей стране массами овладели утопии, почему история не захотела найти альтернативу насилию? Почему столь грубо, цинично растоптаны идеи свободы? Почему оказались общественно приемлемыми уничтожение крестьянства, кровавые репрессии против интеллигенции, экологическое варварство, разрушение материальных и духовных символов прошлого? Почему сформировалась особая каста партийно-государственных управителей, которая паразитировала на вечных надеждах человека на лучшую жизнь в будущем? Почему человек столь слаб и беспомощен? И можно ли было избежать всего, что произошло? Почему многие из нас аплодировали бандитизму властей, верили, что, только уничтожив «врагов народа», их детей и внуков, можно обрести счастье? Почему наша страна так безнадежно отстала?

И еще сотни «почему?»[297].

В интервью корреспонденту «Российской газеты», которое он дал за два года до своего ухода из жизни, он категорически протестовал против того, чтобы считаться «перевертышем».

Я никак не пойму, а 18 миллионов членов партии ушли из нее — они тоже перевертыши? Я занимал высокие посты в партийной иерархии, пользовался спецпайками, спецсанаториями. У меня было все вплоть до поварихи и уборщицы. Обеспечивал меня этими «прелестями жизни» КГБ. Было время, когда меня пугала собственная власть: я мог решить, освободить человека или посадить, — это был вопрос одного телефонного звонка. Зачем мне нужно было воевать с этой системой? «Перевертываться» ради чего? Ответ на самом деле прост: в течение очень длительного периода у меня сложилось твердое ощущение, что наше Советское государство идет к катастрофе. На самом деле я еще в молодости начал понимать, что с этой системой что-то не так. […] На каком-то этапе я задал самому себе вопрос: «А есть ли у меня вообще взгляды, убеждения?» Я вам так скажу: они были, если так можно выразиться, рутинно-обязательными. Настоящих убеждений у меня тогда не было. Оценки были — событий, людей. Но не взгляды. При этом, конечно же, я не снимаю с себя никакой ответственности за то, что служил этой системе[298].

Беседуя с другим журналистом (это 1995 год), с горечью признается, что сейчас абсолютно критически настроен к КПСС и что от этого очень страдает: «Ведь я исповедовал ее идеи, я способствовал их распространению. И я готов участвовать в суде над большевизмом — хоть в роли обвинителя, хоть свидетеля, хоть обвиняемого»[299].

Для него большевизм — это власть забулдыг и бездельников, а мечта о коммунизме — химера: «Никто никогда не построил, и никто никогда не построит коммунизм. Поэтому бороться с коммунизмом, с коммунистической идеей бессмысленно. […] А вот большевизм — это форма власти, которая использует самые-самые неприглядные аспекты Марксова учения. И в первую очередь то, о чем я говорил, — насилие»