Гельмут гордился принадлежностью к пехоте, штурмовавшей Краснодар, но его бесило отношение тыловых к подобным ему пропахшим потом и кровью ландзерам. Ему вспоминалась предыдущая зима, когда он очутился в городке за линией фронта и наблюдал там, «как офицеры и солдаты расхаживали под ручку с русскими девушками. Тут, в Краснодаре, как говорят, даже работает пивная с танцами. Хочется надеяться, что скоро ее закроют». В конечном счете скука взяла свое, и он, решив выбраться из госпиталя, без костылей отправился с товарищами на рынок, где они до отвала наелись яблок и винограда и слонялись просто так, без дела, пораженные и зачарованные «колоритной и наполовину восточной» атмосферой улиц. Он нашел в госпитале какие-то русские листовки и собрался отправить их Ирмгард для ее военного альбома, а также облазил рынок в поисках вышитой тюбетейки в подарок ей же на день рождения, чтобы сестра поразила подружек в Пфорцхайме. В театре из-за плохого освещения в «мистической полутьме» не бросались в глаза потертые костюмы и многое другое; в большинстве своем «русские» зрители «как настоящие пролетарии понятия не имели о подобающем поведении в театре, говорили громко, что-то ели и курили». Кинотеатр послужил приятным развлечением, и, хотя сцены боев в роликах Wochenschau страдали из-за «невозможности снять настоящие кадры» событий, Гельмута глубоко впечатлили съемки наступающих пехотинцев. Эти сцены, писал он домой, «были очень точными… никаких ряженых. Все действовали так, как и должны… никакого пения веселых солдатских песен (чего мы пока еще на войне не делали). То были настоящие кадры стрелковой роты, прошагавшей уже добрых 40 или 50 километров»[667].

К тому времени Ойген Альтрогге тоже оправился после ранения в мякоть левого бедра. Радовавшийся, что легко отделался, он наслаждался полетом над Азовским морем на санитарном самолете, «Тете Ю», как ласково именовали немецкие солдаты транспортник «Юнкерс‐52». Ойген, однако, отнесся к показам войны в новостях куда более скептически:

Ойген считал, что картинки попросту не способны передать эмоциональное и физическое истощение, приносимое войной, или напряжение поля боя. Хотя он и признавался: «Не чувствую в себе призвания быть военным художником», но все же сделал один рисунок, по его мнению, «правильный». Изобразил унтер-офицера, сидевшего в блиндаже после вылазки в дозор, без рубашки, с перевязанным пальцем, с открытым ртом и отсутствующим взглядом. Хватало и других картин, которые он не запечатлел на бумаге, но они остались в памяти: «Два солдата, уснувшие рядом друг с другом, лежа на животах, как убитые или как затаившиеся под огнем… Или вот “речной ландшафт” на Дону близ Ростова: разбросанные обломки и отвратительные останки, брошенные по себе бежавшим войском, бесчисленные раздувшиеся туши лошадей, с вытянутыми ногами и копытами, будто взывающими к небу… раздувшиеся, искромсанные трупы… Каждая картина имеет свои законы!» А потом он добавлял неуверенно: «Нельзя сказать, каковы они, но они есть»[668].

Товарищи прозвали Гельмута Паулюса «заговоренным», поскольку весь путь от Румынии до Кавказа тот проделал без единой царапины; когда он приковылял на перевязочный пункт, их крайне поразило то, что везение все же его покинуло. А вот Ганса Альбринга вражеская пуля пока миновала. «Я больше не называю это “везением”, – писал он Ойгену, – но знаю, что без Провидения тут не обошлось, и там за мной пока наблюдают». Накануне убили лейтенанта, который ему нравился. «Верил ли он в Провидение?» – спрашивал Альбринг самого себя и обещал молиться за душу погибшего[669].

В самом начале кампании предыдущим летом Альбринг с трудом подбирал слова, подыскивая образы для передачи смысла смерти после того, как стал свидетелем казней евреев и военнопленных. Теперь, размышляя о гибели товарищей, он невольно вспоминал о риске самому очутиться среди них. Многие солдаты выстроили для себя психологические оборонительные рубежи, помогавшие пережить шок при виде смерти, разящей ближнего, свидетелем чего стал тот же Гельмут Паулюс в июле, когда буквально рядом оторвало ноги товарищу. Равенство всех перед окопами и узы военного братства требовали относиться к павшим сослуживцам с высочайшим уважением: даже в тяжелейшие моменты зимнего отступления от Москвы товарищи Роберта Р. тащили его на себе, пока могли, сдерживая желание бежать без оглядки на запад; они похоронили его по-человечески и не бросили дневники, несмотря на лишнюю тяжесть. И многие разделили бы чувства Вильгельма Абеля, подразделение которого в ходе одного рейда забросало гранатами восемнадцать советских блиндажей, уничтожая огнем и осколками находившихся внутри защитников в страстном желании «хоть немного отомстить за своих убитых». Связь с погибшими товарищами выступала еще одной причиной, заставлявшей немцев продолжать драться. Когда 20 ноября 1941 г. смерть забирала Петера Зигерта, его друг Фриц Фарнбахер думал о его и своей матери, выполняя словно какой-то ритуал, пока умирающий лежал у него на коленях[670].

Несмотря на действенность мифологии чести и товарищества, вермахт, подобно всем массовым армиям, состоял из собранных под знамена гражданских в военной форме: даже такие, как Гельмут Паулюс, Ойген Альтрогге и Ганс Альбринг, призванные в строй после гимназии, начинали задумываться о выборе будущего. Нельзя забывать о мириадах ниточек, связывавших их с домом, придававших смысл и значение войне, об окончании которой все мечтали. Когда Альбринг и Альтрогге представляли себе их встречу вновь после двух лет войны, они видели себя идущими по улицам родного городка в округе Мюнстера на концерт слушать Моцарта и Гайдна[671].

Только 10 сентября немцам удалось овладеть советской морской базой Новороссийск на восточном берегу Черного моря. Но победа оказалась неполной: советская 47-я армия продолжала удерживать высоты к югу от порта, равно как и важные дороги на побережье, поэтому поставки снабжения из Румынии находились под угрозой. Главным призом оставалась столица Азербайджана Баку, расположенная за Кавказским хребтом далеко на юго-востоке, на берегу Каспийского моря. Немцам требовался мощный приток военных грузов и подкреплений, без чего войска Листа не имели возможности добраться туда или хотя бы захватить вышки Грозного. Между тем группе армий «A» пришлось отправить бо́льшую часть бронетехники и все средства ПВО в помощь немецкой 6-й армии, поэтому к концу сентября наступление на Кавказе неминуемо затормозилось. Коль скоро немцы не могли дотянуться до нефти сами, они решили попробовать лишить ее противника. 10 и 12 октября самолеты 4-го воздушного корпуса подожгли нефтеперерабатывающие мощности в Грозном, нанеся им огромный ущерб. Но Майкоп и Грозный давали всего 10 % советского снабжения нефтью, а на долю Баку приходилось 80 %. Однако до Баку немецкие бомбардировщики долетали бы уже на пределе радиуса боевого применения, а истребители и вовсе не могли сопровождать их до целей. Если бы 4-й воздушный корпус с его двухстами боеготовыми бомбардировщиками рискнул дотянуться до бакинских промыслов, ему пришлось бы летать по прямой и без прикрытия, в то время как ВВС РККА уже существенно усилились. После чрезвычайно стремительного продвижения от Ростова к Краснодару операция по завоеванию Кавказа растеряла темп и застопорилась. Когда 23 августа бойцы баварских горнострелковых частей водрузили знамя на западный пик горы Эльбрус, их фюрер пришел в бешенство из-за бессмысленной траты усилий[672].