династия будет править в Саргузах вечно. К тому же, его кубышка бездонна. Золото из неё так и сыпется — конца и края не видать.

Хотя священники всё же — отдельный разговор. Немудрено, что в народе их ненавидят кишечно, пусть люди и веруют в Равновесие. Рыба гниёт с головы, и богаче Папы Цимского нет никого. Вернее, потягаться с ним на Западе способен лишь кайзер Священной Империи Луров.

Земля, отданная во владение Церкви, вообще притча во языцех.

Посредничество между мирянами и Противоположностями избавляет их глашатаев от многих бед, которые толкают в могилу простых смертных каждый день. Совсем не удивительно, что этим баловням судьбы очень часто становится скучно, и они пускаются с головой во все тяжкие.

Вокруг местного епископата давно гуляли самые разные слухи. В той или иной степени молва очерняет заместителей Света и Тьмы. И пускай иной раз на суд публики выносили живые свидетельства бесчинств, честной люд смотрел на это сквозь пальцы да махал руками.

Для них церковнослужители были точно живыми иконами. Святыми и невинными. Себя же они — грязный, немытый плебс — были готовы стегать плетью за малейшую, безобидную ложь. Посыпать голову пеплом всякий раз, когда потаённое животное чувство вдруг возобладает над человеческим разумом.

Тем громогласнее и жутче воспылало дикое пламя ненависти с приходом чумы.

Голословные заверения архиепископа эхом отдавались в священных залах. Будто сами герои Двенадцати Столпов на фресках под сводами собора призывали паству к смирению. Но люди продолжали гибнуть.

Ни молитвы, ни исповеди, ни перманентные индульгенции не спасли прихожан. И грешник, и праведник одинаково гнили — заживо. И оба они восставали, чтобы забрать на тот свет ещё здорового соседа.

И тогда все грехи святых отцов снова вспомнились народу. Выплыли на поверхность непроглядно чёрных вод людского пренебрежения.

Белой краской на ножке креста разгневанная толпа выводила один из смертных грехов, что был замечен за тем или иным жрецом.

Простым человеческим языком, который не знал обобщающей вуали церковных определений из священных писаний.

Некоторых Флэй знал лично и отличал их среди прочих сугубо по определениям, которые им дала неграмотная, бескультурная толпа.

С престарелого жирного архиепископа Габена содрали все одежды и золотые безделушки. Но лужа ядовитого человеческого сала под крестом, которая не заинтересовала вороньё, прямо намекала: это тот самый. Да и большая надпись «растлитель» прямо указывали, что остов принадлежит ему.

«Любитель ангелочков» — так злые языки прозвали его за глаза.

Сколько «зеркал треснуло», едва в них заглянул этот беззубый вампир, — не счесть! К студенту Флэю старый развратник тоже присматривался. Понравилась ему седина юнца.

Да только одухотворённая жаба не спешила портить отношения с бескомпромиссными ревнителями веры. С сестрой Кайей — тем более. Ему же боком бы вышло. Альдред слышал, как его ментор прижала архиепископа к стенке, держа у паха кинжал, что блеснул в тусклом свете свечей. Мерзавец понял всё с полуслова.

То ли дело юные семинаристы и свежая кровь церковно-приходского хора.

— И поделом. — Ренегат без зазрения совести плюнул на его клеймо.

Он и сам спустя рукава относился ко многим чужим прегрешениям. Но страсти Габена вынести не мог. Хотел бы дезертир, чтоб архиепископ ожил, и заново пережил ужас на кресте. Да только это законченная история: старый людоед уже на той стороне.

Встречались и более «весёлые» ярлыки, за которыми стояли абсурдные, тошнотворные или презренные грехопадения. Ещё больший эффект слова возымели потому, что публика писала так, как слышала слова, не ведая правил.

Безымянный пресвитер-«патаскушник». Отчаянный аколит-«авцилюб». И это ещё самое безобидное. Читая вердикты, Альдред испытал вестанский стыд. Рядом с этими жрецами его грех, разделенный с ментором, и рядом не валялся.

Некоторые звучали вполне безобидно. Какого-то остиария погромщики ласково назвали «дупланом». Флэй сильно озадачился прозвищем.

— И что это значит, вашу ж мать?..

Так и не понял, что имелось ввиду. Лишь пожал плечами и побрёл дальше, вдоль списка, изучать и гадать над которым было можно бесконечно.

Прямо напротив тирана Керавна расположился ещё один монумент, который равноправно отвечал названию площади.

На гранитной стеле с именем и датировкой лет жизни возвышался лиходей Тёмных Веков, которого скульпторы изваяли из белого мрамора.

С приходом к власти герцогов этого человека в Саргузах принято считать героем. Гигант опирался на секиру, грозно уставившись на первого Тирана. И действительно, людей с Востока он на дух не переносил: что сарацин, что дельмеев.

Не кто иной, как сам Кнуд Синебрад. Вождь норманнского племени, что жило на берегах Китового Моря. Он привёл за собой три тысячи безбожников и выбил загнивавший Халифат из Ларданов навсегда.

Когда он предъявил права на освобожденную землю, никто не посмел ему воспротивиться. Предки многих саргузцев тоже были варварами, но горожане перепугались норманнов до смерти. Северяне вообще шуток не понимали.

Он — первый из герцогов Ларданских. Мог назваться и королём, но с вождеством оказалось созвучно именно герцогство. Да и юг Полуострова не дотягивал до королевства. Как бы там ни было, он положил начало норманнской династии. Династии Барбин.

Если раньше герцогов боялись до трясучки в коленях, то теперь ненавидели до зубовного скрежета.

Всё той же белой краской на гранитной стеле вывели: «Барбинов на сук!»

Погромщики бы и рады были повалить спасителя Саргуз. Разломать обломки кувалдами в труху. Но канонизированный герой оказался им не по зубам. Ибо мрамор был вмонтирован в гранит особым образом. На века. И не без помощи литомантии.

Так что разбойники ограничились тем, что снесли ему половину лица. Из варварских суеверий, видимо, которыми движут расхитители фараонских гробниц в случае сфинксов.

От монумента до парадного входа во дворец ещё было шагов триста. Примерно половина — по высокой и широкой белокаменной лестнице. Флэй же так и не понял, соврал тогда им миротворец, или же инквизиторы и впрямь где-то тут.

Надежда умирает последней.

Альдред глянул на небо. Ветер над морем стих. Линия дождя застыла в районе Медресе. Там уже разворачивалось настоящее светопреставление. Как бы то ни было, солнце уже зашло за горизонт, продолжая путь на Запад. Близилась ночь. И Флэй не на шутку перепугался: до сих пор никаких признаков человеческого присутствия. Никого.

Казалось, остров Памятный теперь населяли только призраки.

Дезертир мигом взбежал по мраморным ступеням до самых колонн языческого дворца. Встав с ними на одну плоскость, он вдруг осёкся.

Ворота, поставленные тут уже после реставрации гармонистами, были не то, что отворены. Их выбили и разломали в мелкие щепки. Только оплавленные гнутые рамы из железа остались болтаться на скрипучих петлях, что