— Страшно? — засмеялась Лушка.

— Я не девчонка… А почему щиплет?

— Шутит, наверно.

— Кто?

— Ты же на земле стоишь, значит — земля.

— А зачем?

— Наверно, ты ей нравишься.

— А она меня видит?

— Она всех видит.

— А ей зачем?

— А смотрит, кто какой… Не замерз еще?

— Не-а…

— Всё, надевай носочки, больше нельзя.

— Ух… Опять бабушка! Сейчас в угол поставит и пирожков не даст.

— Даст, только потом. А в углу и постоять можно, ты не девчонка. Это даже полезно. В углу хорошо волю закалять.

— Алеша!.. — завис над двором всполошный крик из форточки. — Алешенька!..

— Ну вот, домой надо. А ты еще придешь?

— Я здесь не живу, я зашла случайно.

— А ты снова случайно, я тут всегда!

Пацан натянул последний носок, схватил ботинки и босой припрыжкой припустил к далекому подъезду.

* * *

Странно, подумала Лушка, подходя к своему дому, за это время изменилось даже то, что не должно было меняться. Дом выглядит бродягой, которому негде спать, дом тускло дремлет на ходу и надеется когда-нибудь проснуться умытым, побеленным и отремонтированным, с невытоптанными газонами и культурными мусорными ящиками, которые очищаются каждое утро. А пока он виновато смотрит в тень, понимая, что недостоин солнца, потому что давняя побелка кучерявилась и сдувалась ветром, а необлупленные места прокаженно темнели — там жила плесень, навечно прикрепляя изменившую цвет известь к серому телу штукатурки. А впрочем, на северном торце вспучивалась уже и штукатурка, отваливаясь в ночной час фосфоресцирующими пластами. В оледеневшие газоны вмерз выброшенный из форточек хлам — ветошь, пузырьки, баллончики от аэрозолей, продырявленные таблеточные упаковки, мерзкие целлофановые мешки и битое бутылочное стекло. Перегруженные мусорные баки в отчаянии лежали на боку, в них ковырялись, кидая на соперничающую сторону взгляды, две совсем еще не старухи, они скрытно совали в матерчатые сумки какую-то добычу, на уважительном расстоянии от них облизывалось несколько собак. У собак отнимали законное имущество, и в них прорастала робкая угроза. У подъезда редкими старушечьими зубами торчали литые ноги скамеек, обрешетовка была снята на чьи-то домашние нужды. Жильцы бестрепетно проходили мимо уродства и хлама, и глаза их были нечисты.

Лушка поднялась на свой поднебесный этаж, разжала ладонь с давно приготовленным вспотевшим ключом и отперла расхлябанную дверь.

Знакомо пахнуло стирающимся детским бельем и чем-то молочным. Лушка парализованно прислонилась к стене, но ощутила зов жизни, зов шел из приоткрытой комнаты, Лушка метнулась навстречу, вбежала в снова знакомое место, испытывая чудовищное чувство возврата вспять и бессильно предвидя все форточки и туннели, всю Марью и всего псих-президента, и через время свое возвращение сюда же, и новый вечный поворот западни.

Она замерла в неудобной позе, не видя ничего, кроме деревянной детской кроватки и невнятного копошения в ней, — у меня же не было деревянной кроватки! Но в промежутках между кроватными ребрами мелькнули пунктирно двигающиеся розовые пучки, Лушку обдало пронзительным жаром, и всё, что не было или было, перестало иметь значение.

Ребенок в своем решетчатом деревянном жилище попытался приподняться, бессмысленные розовые пальчики хотели опоры, но обрывались, и Лушка шагнула, чтобы помочь. Лушка поверила.

Младенец боролся с косным миром, не побеждая. К натруженному вспотевшему лбу прилипли темные волосы.

Ее опять обдало волной жаркого холода. Ее ребенок должен быть сед.

Она попятилась и натолкнулась на угол тахты, которой прежде не было. Перевела дыхание и разочарованно выпрямилась. И пожалела, что западня не сомкнулась.

— Ты тут чего?.. — раздался за спиной испуганный голос. — Ты тут кто?..

Угрожающе выставив мокрые от стирки руки, на нее надвигалась черноволосая молодуха. Молодуха была чуть постарше ее.

— Ты кто?.. — Угрожающий голос приготовился верещать, а глаза метались в поисках того, что послужит оружием.

— А ты? — спросила Лушка.

— Чего? Я?.. — Молодуха на миг распрямилась, но тут же ринулась к ребенку и быстро и бессознательно его ощупала. Руки, не обнаружив вреда, замедлились и сделали вид, что хотели проверить сухое.

Лушка смотрела на полноватую спину и круглый зад и недоумевала, что же кажется в них знакомым, а когда молодуха снова развернулась, знакомое мелькнуло и спереди: на молодухе был распялен Лушкин голубенький свитерок, который она когда-то любила носить с джинсами, а поверх свитерка не сходится Лушкин же халатик.

— Неплохо устроилась, — констатировала Лушка. — Ну а Гришин где?

— Что? Гришин? Какой Гришин? А ты… Тебе — чего?.. — моргала, стараясь сообразить, молодуха.

— Своего надеть не имеешь? Чужое донашиваешь?

Молодуха схватилась за халатик, глаза метнулись на Лушку — догадалась, растерянно провела руками по мокрому животу.

— Чего же с него тряпок не требуешь? — Лушка чувствовала усталость. Лечь бы на тахту и уснуть на неделю.

— Он это… Он сказал — бери…

— А ты и обрадовалась?

— Мне-то что — дома… какая разница.

— Жить-то есть где?

— Это как? — воспрянула молодуха. — Я тут живу!

— Ладно врать, — устало сказала Лушка. — Гришин не дурак — прописывать каждую девку, с которой спит.

— Я тебе не девка! — взвизгнула молодуха. — У нас сын!..

Она вся состояла из испуга и самозащиты, ей хотелось вытолкать взашей эту стерву, но стерва, похоже, здесь не просто так, наверно, та шизоватая доченька, спихнула небось сыночка в какой-нибудь приют, соседи тут порассказали — волосы дыбом, оторва еще та, своего, конечно, не упустит, говорила же, чтобы поменялся, а он никак, да либо он меня сюда впихнул, чтобы квартира не пропала, а остальное заодно — а-а-а!.. Да чтоб их перекосило, я тоже вправе, у меня ребенок!..

— У меня ребенок! — верещала молодуха, не зная, на что решиться.

— Братишка, стало быть… — как-то неопределенно протянула Лушка.

— Никакой он тебе не братишка!.. — У бабенки нехорошим огнем загорелись глаза, а крупные руки к чему-то приготовились. Распаренные руки, совсем не от стирки, наверно, посудомойкой в столовой, таскает сюда уворованные от обедов куски, мясом с кухни пахнет весомо, Гришин, надо полагать, отоваривается и там и тут… До чего же охота спать, кислородом отравилась, что ли, а день даже не вечереет.

У молодухи сжались кулаки.

— В молотобойцы тебя… — сонно проговорила Лушка. Взгляд уцепился за свитерок. — Выстирать не забудь. Погладь и повесь.