— Четыре с половиной… — купилась на арифметику Лушка.

— Да? — почему-то не поверила подруга. — Ну, с мальчишками всегда перехаживают…

— Ань, — осторожно проговорила Лушка, опять оглядывая комнату, — может, все-таки лучше в больницу?

— Да ну… — Марианна попробовала пренебрежительно сморщить нос, но там воспротивилось пустому беспокойству и оглушительно чихнуло.

Марианна побагровела всем телом, даже замызганная ночная рубаха, давно ставшая единственной одеждой, ответно полыхнула свекольным мороком. Лушка замерла, ожидая, что вот сейчас всё и произойдет, не потребуется ни четырех с половиной, ни пяти, на ее глазах прорвавшие заграду выкормыши прыснут на стены, потолок, на нее самое, и она не успеет сбежать, потому что задохнется от омерзения. Подруга чихнула еще раз.

— Не напрягайся ты, дура! — воскликнула Лушка. — Оторвешь что-нибудь!

Подруга необъятной пятерней посклоняла утонувший между щеками нос из стороны в сторону и отвалилась на грязные подушки. Умерив шумное дыхание, она нашла в себе силы поинтересоваться чужими событиями:

— Ты куда запропастилась? Тут такое, а тебя опять полгода нет!

— Не полгода, — устало возразила Лушка, боясь, что сейчас ткнется мордой в логово и заснет, а во сне заразится, как блохами, чужими выкормышами. — Побольше.

Подруга на уточнении не настаивала, она прижала обе руки к склонам живота и стала напряженно прислушиваться.

— Брыкается… — пропела она счастливо.

— Ладно, — сказала Лушка, вскакивая с пола. — Почти убедила.

— Куда ты? — испугалась подруга.

— Так и сидишь в этой берлоге? — снова оглядываясь и что-то прикидывая, сказала Лушка.

— А я уж и ходить не могу, — без сожаления, а даже вроде бы хвастаясь, что не может ходить, откликнулась Марианна. — Да и шарахаются все! Соседская бабка когда принесет пожрать, так и спасибо. Я неделю не ем — и ничего. И не хочется. По-моему, год могу не жрать. Такое может быть, чтобы год без жратвы?

— Ну, с такими запасами… — пробормотала Лушка, тут же жалея о своем хамстве. Но здесь забыто тянуло на гнусную болтовню и неуважение. Эта идиотка меня парализовала, подумала Лушка. Если я не сделаю хоть что-нибудь, я повисну здесь нестиранной тряпкой.

— Да не худею я вовсе, — все говорила подруга. — Не ем и не худею. Даже наоборот. Во мне, видать, переключилось — ну, как в крапиве. Воздухом сыта. У нас в воздухе столько всего, что и пахать не надо, дыши да толстей! Все микро и макро — задарма. Не пойму, чего люди в очередях маются!

— Уже не маются, — опровергла Лушка.

— А соседская бабка с утра до вчера рыщет. Наверно, чтобы подешевле. Сердобольная такая. Я говорю — мне без надобности, а она — грех да грех. Боится в ад попасть, если ближнего милостыней обнесет.

— Тебе хоть пенсию назначили?

— Почему пенсию? — обиделась подруга. — Мне декретные идут.

Бюрократы тоже спятили, подумала Лушка и в тоске закрыла глаза. Ей захотелось в свою палату, к своим одинаковым соседкам, к своему понятному псих-президенту, к родным решеткам на окнах и дверях, стерегущим разумные вывихи.

— Эй… — позвала подруга. — Ты чего?

— Простыни чистые есть? — спросила Лушка.

— Откуда? — изумилась подруга. — По которому кругу одни и те же, отдохнут — и опять под зад. Чище становятся, ей-богу! По-моему, воздухом и стирать можно.

— Воздухом тебе, кляча несвоевременная! — понесла Лушка. — Ты и раньше была не чистюля, а сейчас что? Какой же дурак в эту помойку рожаться будет! От тебя, как от козла… А ну, вставай!

— Да никак мне! Опрокинусь! — обиженно заморгала подруга. — А сама-то… Как мои ношеные штаны напяливала — забыла? Чего выгибаешься? Не нравится — катись!

Марианна натянула одеяло и накрылась с головой. Да ей и воздух не нужен, лоханке недраеной… И покачусь! Можно подумать, тут именины… Уйду и дорогу забуду! А штаны-то — были… Были штаны, были. И другое всякое — ей ли тут ораторствовать? Ах, как удобно сейчас уйти… Вернуться в квартиру, согнать молодуху с тахты, стащить с нее свой растянутый свитерок и, Господи, да просто лечь на вымытый пол в коридоре, лишь бы обрубить это смрадное щупальце прошлого, какого черта она парализовалась перед этой дурой, как перед удавом?.. Уйти!

И она пошла, и оказалась в ванной, выдвинула притянутую паутиной к заплесневевшему углу стиральную машину, обнаружила окаменевший «Лотос», сунула в таз размокать, вывалила из туго набитой выварки затхлый ком на пол. Из белья полезли удивленные тараканы. Лушка перекинула слежавшуюся кучу в ванну и до упора отвернула кран. Тараканы выплывали сотнями, лезли на гладкий эмалированный край, она хлестала их засаленным полотенцем, но бронированные твари не желали подыхать. Тогда она, для начала зажмурившись, стала вытаптывать выщербленный бетонный пол. Трещало, липло, содрогало тошнотой. Наконец она залила намоченное кипятком, размяла порошок — дохните, сволочи, в химии, раз не хотите по-божески, и включила стиральную машину.

Подзабытое гудение. Лушка перебралась на кухню, давила там и уже не морщилась. Насекомые, мощные, как троллейбусы, кучами вылезали из обросших пыльной плесенью кастрюль. Она бегала между стиральной машиной и мойкой, она работала, как работала иногда в прежнем мире умалишенных. Хотя там, пожалуй, было сподручнее, работа не переплескивала границы, там в разумное время можно было явиться в столовую и съесть готовое, а в заповедный час улечься в относительно чистую постель. Впрочем, назойливое сравнение окружающего свободного мира с миром несомневающегося подавления и податливых воль было бесполезным и неправедным: бессмысленно измерять ежедневной перловой кашей суховеи земли.

На уборку и стирку ушло часов шесть, подруга выспалась и теперь материлась, скучая, но Лушка не реагировала. Выдраив подсобки, она вышла на лестничную площадку и позвонила к соседке.

— Послушайте, дайте какой-нибудь еды, несколько картошин или перловки — у этой идиотки только тараканы, а я прямо из больницы.

— А чтоб вас всех!.. — понесла соседка. — Заходи, что ль! Прыгали, прыгали — допрыгались! А у меня не магазин! Я в три смены, у меня своих двое, а мужик без мяса не жрет, хвост поросячий, швыряется! Перловку им! Да мой с перловки к другой сиганет! Что за время, мать-растак! Да твою дуру в богадельню надо, раз врачи не могут, а то добром не кончится, разнесет так, что в дверь не пронести, если помрет…

Не переставая говорить, соседка насовала Лушке каких-то пакетов, половину хлеба, батон, кус сала, горячих пирожков и почти целую пачку дефицитного чая.

— Сахара не дам, сахар на лето берегу, я к ней заходила раньше, да хоть ходи, хоть нет — одно… — Но тут же отсыпала и сахара целую кружку и жалостливо посмотрела на Лушку: — Худющая-то какая… Вот неравенство-то, Господи!

Бесчисленно благодарствуя, Лушка поспешила обратно, свалила дарованное на чисто просохший подоконник, поставила на плитку какое-то варево, а пока принялась утюгом сушить выстиранные простыни.