Тореро встали

у парапета.

И брадобрей

оставил бритву

и головою

вторит ритму.

Среди гераней

и горицвета

поет саэты

та самая Лола,

та непоседа,

что вечно глядится

в воду бассейна.

Певцы саэт,

вы слепы,

как любовь.

В ночи зеленой

стрелами саэт

пробит каленый

ирисовый след.

Уходит месяц

парусом косым,

полны колчаны

утренней росы.

Но слепы лучники —

ах, слепы,

как любовь!

(Припев)

На желтой башне

колокол

звенит.

На желтом ветре

звон

плывет в зенит.

Над желтой башней

тает звон.

Из пыли

бриз мастерит серебряные кили.

Едут сто конных в черном,

головы опустив,

по небесам, простертым

в тени олив.

Им ни с Севильей, ни с Ко́рдовой

встреча не суждена,

да и с Гранадой, что с морем

разлучена.

Сонно несут их кони,

словно не чуя нош,

в город крестов, где песню

бросает в дрожь.

Семь смертоносных криков

всем им пронзили грудь.

По небесам упавшим

лежит их путь.

Гитара,

и во сне твои слезы слышу.

Рыданье души усталой,

души погибшей

из круглого рта твоего вылетает,

гитара.

Тарантул плетет проворно

звезду судьбы обреченной,

подстерегая вздохи и стоны,

плывущие тайно в твоем водоеме

черном.

В ночи сада,

выбеленной мелом,

пляшут шесть цыганок

в белом.

В ночи сада…

Розаны и маки

в их венках из крашеной

бумаги.

В ночи сада…

Словно пламя свечек,

сумрак обжигают

зубы-жемчуг.

В ночи сада,

за одной другая,

тени всходят, неба

достигая.

В белом домике скоро отмучится

Петенера, цыганка-разлучница.

Кони мотают мордами.

Всадники мертвые.

Колеблется, догорая,

свеча в ее пальцах нетвердых,

юбка ее из муара

дрожит на бронзовых бедрах.

Кони мотают мордами.

Всадники мертвые.

Острые черные тени

тянутся к горизонту.

И рвутся гитарные струны

и стонут.

Кони мотают мордами.

Всадники мертвые.

Ай, петенера-цыганка!

Ай-яй, петенера!

И место, где ты зарыта,

забыто, наверно.

И девушки – те, что кудри

Христу подарили,

не провожали тебя

к твоей могиле.

А шла за тобой лишь толпа

твоих страстотерпцев,

пропащий народ – в голове

сердце, —

рыдая, брел за тобой

по улочке тесной…

Ай-яй, моя петенера,

цыганская песня.

Сто влюбленных уснули,

смежили накрепко веки,

в сухой земле андалузской

уснули они навеки.

За Ко́рдовой вьются длинно

дороги цвета кармина,

оливы томятся жаждой —

их сотня, и крест под каждой,

сто влюбленных навеки

под ними смежили веки.

На желтой башне

колокол

звенит.

На желтом ветре

звон

плывет в зенит.

Дорогой, обрамленной плачем,

шагает смерть

в венке увядшем.

Она идет,

полна веселья,

она поет,

подобна белой виуэле.

Над желтой башней

тает

звон.

Из пыли

бриз мастерит серебряные кили.

Смерть вошла

и ушла

из таверны.

Черные кони

и темные души

в ущельях гитары

бродят.

Запахли солью

и женской кровью

соцветия зыби

нервной.

А смерть

все выходит и входит,

выходит и входит…

А смерть

все уходит —

и все не уйдет из таверны.

Ночь как вода в запруде.

За четырьмя стенами

от звезд схоронились люди.

У девушки мертвой,

девушки в белом платье,

алая роза зарылась

в темные пряди.

Плачут за окнами

три соловьиных пары.

И вторит мужскому вздоху

открытая грудь гитары.

Танцует в Севилье Ка́рмен

у стен, голубых от мела,

и жарки зрачки у Кармен,

а волосы снежно-белы.

Невесты,