как огонь каштана

за стеклом балкона.

Провались это небо!

Под черешней зеленой,

полной алого смеха,

жду я, злой

и влюбленный.

Если неба не станет…

Если это представишь,

под черешней, горянка,

прятать губы не станешь!

Прощаюсь

у края дороги.

Угадывая родное,

спешил я на плач далекий,

а плакали надо мною.

Прощаюсь

у края дороги.

Иною, нездешней дорогой

уйду с перепутья

будить невеселую память

о черной минуте

и кану прощальною дрожью

звезды на восходе.

Вернулся я в белую рощу

беззвучных мелодий.

Море поет синевой.

(Где уж

воде ключевой!)

Небом поет высота.

(Звездочка – как сирота.)

Бог по-иному певуч.

(Бедное море!

Бедный мой ключ!)

Не хватит жизни…

А зачем она?

Скучна дорога,

а любовь скудна.

Нет времени…

А стоят ли труда

приготовления

к отплытью в никуда?

Друзья мои!

Вернем истоки наши!

Не расплещите

душу

в смертной чаше!

Вот и милая тень

на проселке.

До чего хороша

в этом шелке

и с большим мотыльком

на заколке!

Ты, кудрявый, ступай себе

с миром!

Подойди к ней! А вспомнит

о милом —

подрумянь ей сердечко

помадой.

И скажи ей, что плакать

не надо.

Танцуй перед народом

с собой наедине.

Ведь танец идет по водам.

И не горит в огне.

Поздний час.

Тишина степная.

Козодои летят,

стеная.

Бредят дали,

грустит округа.

Мир распахнут,

как руки друга.

Тусклое солнце

село в зеленый туман.

Смутно и сонно.

Спят и баркас, и лиман.

Грусть однозвучным бренчаньем

будит отара овец…

Где оно,

прежнее сердце мое,

серебряный бубенец?

Закат и грай вороний,

и реки все бездонней.

Смотрю, как под седою

плакучей ивой дыма,

отражена водою,

вся жизнь проходит мимо.

И вижу, что доселе

в любви или печали

мне соловьи не пели

и флейты не звучали.

Смыкалась ночь сурово,

и только ветер дикий

сметал с пережитого

все солнечные блики.

Подобно мертвым рекам,

душа моя поныне

томится жгучим эхом

покинутой пустыни.

Душа, рабыня яви,

смутна и незнакома,

как женщина в оправе

оконного проема.

Закат и грай вороний,

и реки все бездонней.

Мой циферблат конфетный

в пламени тает, бедный.

А ведь меня морочил,

вечное завтра прочил.

Сласти, цветы, чернила…

(Господи – все, что было!)

…в огненное жерло.

(Все, что меня ждало!)

Сеньориты былого

бродят замершим садом —

те, кого не любили,

с кавалерами рядом.

Кавалеры безглазы,

сеньориты безгласны;

лишь улыбки белеют,

словно веер атласный.

Словно в дымке, где розы

все от инея седы,

монастырские свечи

кружит марево бреда.

Бродит сонм ароматов,

вереница слепая,

по цветам запоздалым

невесомо ступая.

На раскосых лимонах

блики мертвенно-серы.

Свеся ржавые шпаги,

семенят кавалеры.

Зачем вы уплыть мне дали

к низовьям темных рыданий?

Зачем учился я плакать?

Мой плач такой уже старый,

что еле слезы волочит

и скоро сгинет, усталый.

Кто взял себе мои руки,

во тьме безрукого бросил?

Они другому ребенку

послужат парою весел.

Кого мои сны смутили?

Я спал так тихо и мирно.

И сон мой изрешетили.

И мама уже седая.

Зачем уплыть вы мне дали

по темной глади рыданий?

По краю небосвода

крадется непогода.

Как сизые верблюды,

бегут по небу клочья.

Закат, повитый тьмою,

грозит недоброй ночью.

Сошла тоска по крыльям

на горные отроги.

Глухая будет полночь —

ни друга, ни дороги.

Над золотым

покоем

мой тополек

ютится.

Без одичалой

птицы.

Над золотым

покоем.

Над золотой

водою

шепчется он с рекою

о золотом покое.

Вслушиваюсь до боли,

и, как ягненку в поле,

волк

отвечает воем,

над золотым

покоем.

Над берегом черные луны