и море в агатовом свете.

Вдогонку мне плачут

мои нерожденные дети.

Отец, не бросай нас, останься!

У младшего сложены руки…

Зрачки мои льются.

Поют петухи по округе.

А море вдали каменеет

под маской волнистого смеха.

Отец, не бросай нас!..

И розой

рассыпалось эхо.

Семь сердец

ношу по свету.

В колдовские горы, мама,

я ушел навстречу ветру.

Ворожба семи красавиц

в семь зеркал меня укрыла.

Пел мой голос семицветный,

разлетаясь легкокрыло.

Амарантовая барка

доплывала без ветрила.

За других я жил на свете

и живу. Мою же душу

в грош не ставят мои тайны,

и для всех они наружу.

На крутой вершине, мама

(той, где сердце заплуталось,

когда с эхом побраталось),

повстречались я и ветер.

Семь сердец

ношу по свету.

Своего еще не встретил!

У луны над Парижем

цвет фиалок и грусти.

Он желтеет над мертвой

стариной захолустий.

Он зеленый в легендах,

где померкшая слава

заросла паутиной

по углам архитрава.

А луна над пустыней

глубока и кровава.

Но правдив ее облик,

просто белый и стылый,

лишь на сельском погосте

над забытой могилой.

Глаза мои к низовью

плывут рекою…

С печалью и любовью

плывут рекою…

(Отсчитывает сердце

часы покоя.)

Плывут сухие травы

дорогой к устью…

Светла и величава

дорога к устью…

(Не время ли в дорогу,

спросило сердце с грустью.)

Друзьям моим

скажите, что я умер.

(Лесной ручей

поет под зыбкой тенью.)

Скажите им…

(Как лес созвучен

траурному пенью.)

Скажите просто,

что его не стало,

что перед смертью

глаз не закрывал он,

что он под вечным

синим покрывалом.

И я уйду

на раннюю звезду.

Без глаз моих,

ты, бедная душа,

не разглядишь, как хороша луна.

Без губ моих

тебе, моя душа,

не знать ни поцелуя, ни вина.

Без сердца моего

и ты мертва.

К чему вся глубина твоих зеркал,

когда умрут слова?

Синее небо.

Бурая нива.

Синие горы.

Бурая нива.

По жгучей равнине

бредет сиротливо

единственная

олива.

Над водою

ивы и туманы.

Кипарисов

черные фонтаны.

Колокольный звон

великопостный.

В этот сад

приходят слишком поздно.

Рот закушен,

сдвинутые брови.

И дорога —

через реку крови.

Между стихотворением и деревом та же разница, что между ручьем и взглядом.

Ни мыльных пузырей, ни свинцовых пуль. Настоящее стихотворение должно быть незримым.

Учись у родника, который лихорадит ночные сады, и никто не знает, когда он смеется и когда плачет, когда начинается и когда кончится.

На перекрестках пой вертикально.

Не лишай стихи тумана – иной раз он убережет от сухости, став дождем.

Строение и звучание слова так же таинственны, как его смысл.

Никогда ничего не объясняй и не стыдись равного трепета перед бабочкой и бегемотом.

Твой рацион: на севере – вино и звезды, на юге – хлеб и дождь.

Встречая слово «Нет», пиши сверху «Да», а натыкаясь на «Да», сразу зачеркивай.

Учти и помни, что лягушка строго критикует бредовый полет ласточки.

Когда начинается «ты слезь, а я сяду» – ломай стул и в эти игры не играй.

Не забывай и на пределе счастья или страха прочесть на ночь «Отче наш».

В неприкаянной смуте предвечерья, когда люди вздыхают, а у деревьев голова раскалывается от птиц, выключи сердце и примерься к широким веслам заката.

Если море тебя печалит, ты безнадежен.

1924

Гвадалквивир струится

в тени садов апельсинных.

Твои две реки, Гранада,

бегут от снегов в долины.

Ах, любовь,

ты исчезла навеки!

В кудрях у Гвадалквивира

пламенеют цветы граната.

Одна – кровью, другая – слезами

льются реки твои, Гранада.

Ах, любовь,

ты прошла, словно ветер!

Проложены по Севилье

для парусников дороги.

По рекам твоим, Гранада,

плавают только вздохи.

Ах, любовь,

ты исчезла навеки!

Гвадалквивир… Колокольня

и ветер в саду лимонном.

Дарро, Хениль, часовенки

мертвые над затоном.

Ах, любовь,

ты прошла, словно ветер!

Но разве уносят реки