– Я с Ниной Васильевной тоже перекинулась парой слов. Но про то, что Артём был сильно пьян и про чужую машину она умолчала.

Саша так и стояла, привалившись боком к стене, оклеенной рельефными, под валуны, обоями. Из щелей между камнями торчал декоративный мох.

– Марку машины Алик определил? Нина-то Васильевна в них не сечёт.

– Естественно. – Марина наконец-то надела плащ. – Ник, я пойду, Настю с Аллой приведу. А ты пока с Ксюшей побудь.

– С Ксюшей я посижу, – возразила Саша. – А Никита пусть милицию вызовет. Я не могу… Не могу об этом говорить.

– Всё сделаем, как нужно, – Молчанов ударил кулаком по стене. – Эх, Артём, да что же ты, блин, наделал?..

– Сашенька, дорогая, не волнуйся. Тебе нельзя.

Марина сунула ноги в белые «лодочки», застучала подкованными каблучками, и Саша болезненно поморщилась.

– Не ходи без нас к нему. Одна не ходи…

– Не пойду.

Саша, открыв дверь в гостиную, чтобы видеть Ксюшу, устроилась на диване, и только тут заметила, что прибежала к соседям босиком. Так она и просидела всё то время, что Никита звонил в милицию, наспех объяснял, в чём дело, – неподвижно и прямо. Она не могла достать платок, вытереть пот и слёзы, и радовалась недолгому покою.

А Марина Молчанова спустилась в лифте на первый этаж, проскочила мимо Нины Васильевны, которая уже раскрыла рот, чтобы поговорить. Буквально отпихнула замешкавшегося у двери Алика и, спотыкаясь, побежала по освещённому фонарями двору. Настю она увидела сразу – та как раз репетировала сальто. Вокруг прыгал их любимый королевский пудель Капик. Ни Лукьяновы, ни Молчановы злобных собак не заводили – от серьёзного противника всё равно не защитит, а за детей боязно; да и на улице могут порвать случайного прохожего.

– Настасья, Алла где? Домой уже пора.

Марина старалась держаться, но срывающийся голос и блестящие от слёз глаза матери Настя сразу же заметила и очень удивилась. Экипированная по полной программе – в шлеме, нарукавниках и наколенниках – она подлетела, чиркая роликами по асфальту.

– Она здесь, на горке. – Настя сняла шлем и заправила за ухо короткую, как у матери, прядку тёмных волос. – Да давай же скорее!..

– Иду! – Аллочка, в мерцающем трико, с таксой на руках, эффектно съехала с горки и, описав круг, остановилась.

От мысли о том, что сейчас придётся сообщить очаровательной синеглазой барышне, у Марины заныло сердце. Но ведь не скроешь же, не соврёшь ничего…

– Аллочка, твоя мама уже вернулась из Питера.

Марина нежно взяла девочку под локоть. Та, ничего не понимая, ещё искрилась смехом. Соседка по-матерински обняла её, пригладила выбившиеся из-под заколки пряди волос и, не дав Алле произнести ни слова, быстро заговорила.

– Родная моя, я должна сообщить тебе… Отпусти собаку, дай мне руки. – Марина прямо при дочке поцеловала девочку в щёки, в лоб. – Твоя мама очень устала, ней нездоровится, и поэтому она попросила меня сообщить тебе, что твоего папы больше нет. Нет в живых. Он застрелился сегодня вечером. Вот я и сказала.

Марина обняла и Настю, не меньше Аллочки потрясённую услышанным.

– Артём Михайлович умер?! Ты… ты видела его?

– Нет, я не видела, но видели папа и Александра Александровна. Он сейчас лежит в спальне, и ты, Аллочка, должна быть рядом с ним. Пойдёмте, девочки.

У Марины уже не оставалось сил, но она бережно взяла под руки оцепеневших девчушек и повела их к подъезду, а следом потрусили две несчастные, всеми забытые собаки. Аллочка шла, запрокинув голову, несла шлем за ремешок. У самой двери остановилась, содрала с локтя широкий браслет голубого бисера, бросила его внутрь шлема. То же самое она сделала с крохотным глиняным горшочком, висевшим на шее, от которого сильно пахло дорогими духами – несколько капелек она каждый день наливала на донышко.

Оставила Аллочка лишь кольцо с синим соколиным глазом, которое тоже не принесло ей счастья. Медленно, старательно нажала кнопки на щитке и вошла в холл, не обращая внимания на консьержку, села в кресло, бросила шлем рядом и глухо разрыдалась. Консьержка хотела подойти к девочке, спросить, в чём дело, но Марина жестом остановила её и приложила палец к губам.

– Алик, будь другом, вызови кабинку, – тихонько сказала она охраннику. – А потом на крылечке подожди милицию – они сейчас приедут…

– А я ещё неделю назад понял, что Артёму грозит опасность…

Михаил Ильич Медников, лысеющий, высокий, худой, покашливал, деликатно отворачиваясь от Саши. Он был в чёрном костюме, в чёрной же, белой полоской, рубашке, с серебристым узким галстуком. Отец Артёма дышал водкой и табаком, то и дело косясь на сноху и, вроде бы, старался в чём-то перед ней оправдаться.

– Часы, его единственный подарок, сорвались со стены и разбились. А ведь их никто и пальцем не тронул!

– Вы сто раз говорили об этом.

Саше хотелось поскорее остаться совершенно одной, и всю ночь провести в темноте, в тишине. Слишком много сил ушло на то, чтобы дожить до похорон мужа. А потом ещё несколько часов находиться в центре внимания, ловить сочувственные, официально-скорбные и откровенно торжествующие взгляды приехавших на Троекуровское кладбище. Отпевали покойника заочно, как всех самоубийц, уже после того, как опустили итальянский полированный гроб в устланную еловыми лапами могилу и забросали сухой землёй.

Бабушку Артёма по кладбищу водили два охранника из фирмы внука, которые утром забрали её из квартиры в Хамовниках, на джипе привезли в Крылатское, и весь день нянчились с ней, как с малым ребёнком. Но иначе и нельзя было – ведь Таисия Артемьевна и жила только благодаря трогательной заботе сестричек и сиделок из Красного Креста, услуги которых благодарный внук оплачивал щедро и еженедельно. Точно так же не оставались обиженными и охранники, когда требовались их услуги.

Отправив рано утром джип за бабушкой покойного мужа, Саша выехала на вокзал встречать Михаила Ильича и Татьяну, и впрямь только что вернувшуюся из Туниса. Рослая, дебелая, очень похожая на мать и брата, Татьяна изнуряла себя диетами, боясь располнеть, как они. Но пока девушка сохраняла стройную, статную фигуру, покатые плечи, лебединую шею и длинные ноги, которые и демонстрировала сегодня на залитом осенним солнцем кладбище. Чёрное платье-мини, распущенные золотистые волосы, голубые глаза с поволокой – и никакой скорби по брату, фактически содержавшему её. Такой чёрствости, даже наглости Саша от золовки не ожидала, несмотря на напряжённые с ней отношения.

Привезли родственнички покойного из Тулы ящик водки, шмат шпика собственного изготовления, несколько солёных рыбин и прочую деревенскую закуску, которой в Москве не сыщешь. Медников имел кирпичный домик под Тулой, нехилое хозяйство, и каждый год набивал погреб разносолами.

– Сто раз говорил? – Михаил Ильич поморгал, снял очки, протёр их мягкой фланелькой и снова надел. – Правда? Ну, значит, говорил. Память дырявая стала. Короче, виноват я, Александра, и перед сыном, и перед Нелей. Я ведь жену-то в петлю загнал своим блядством… А уж коли мать – самоубийца, то и сыну легче на такой шаг решиться. Артём всегда свою мать любил и слушался, брал с неё пример. Танька-то Нелю не помнит, меня куда лучше знает. А Артём так и не простил…