безусловно уверен в том, что в Академию никогда больше не вернется. У него было лишь какое-то смутное, безотчетное чувство, которое, по его словам, он формулировал так: «А что, если ее к черту послать»? Но вот, в Одессе он встретился с Николаем Дмитриевичем Кузнецовым, недавно перед тем выдвинувшимся молодым даровитым художником, – пригласившим его поехать к нему в имение, недалеко от Одессы, поработать с натуры. Серов поехал, и так увлекся работой, что о возвращении в Академию не могло быть уже речи.

Здесь была им написана, если не считать нескольких мелочей, в сущности только одна вещь, – «Волы», тот большой, серьезный и значительный этюд, который находится в собрании Остроухова. Как-то раз, когда мы вместе с Серовым были у последнего, и в сотый раз перебирали давно нам известные холсты, которыми унизаны все стены знакомого дома в Трубниковском переулке, Серов сказал мне, указывая на своих «Волов»: «Ведь вот поди ты дрянь, так – картинка с конфетной коробки, желтая, склизкая, фальшивая, – смотреть тошно. А когда-то доставила много радости: первая вещь, за которую мне не очень было стыдно. Потел я над ней без конца чуть не целый месяц, должно быть половину октября и почти весь ноябрь. Мерз на жестоком холоде, но не пропускал ни одного дня, – мусолил и мусолил без конца, потому что казалось, что в первый раз что-то такое в живописи словно стало проясняться». Беспощадно строгий к себе уже и в то время, Серов с железным упорством писал этот этюд, в котором, как ему казалось, он высмотрел у природы нечто такое, чего раньше никогда не замечал. В первый раз он почувствовал в натуре красоту и гармонию общей красочной гаммы, и в первый раз с удивлением увидел себя немножко в роли господина, а не раба природы. В этой живописи как-то странно сплелись самые разнообразные впечатления последних лет, – уроки Репина, советы Чистякова и воспоминания о заграничной поездке. «Волы» – одна из наиболее важных в эволюции Серовского творчества работ, и как бы жестоко ни высмеивал он позже ее «желтую живопись», он имел в свое время все данные считать себя наконец художником, а не учеником.

В эту же зиму Серов рисовал в Одессе портреты невесты и писал свой первый заказной портрет, по его признанию, очень неудачный. В Одессу приехал тогда из Киева Врубель, которому Серов очень обрадовался. Они проводили много времени вместе и подружились здесь больше, чем в Петербурге. Врубель уже тогда носился со своим «Демоном» и делал много эскизов. Самого Демона на них еще не было, по крайней мере Серов его не видел, но Врубель подготовил для него пейзаж. Он был всецело поглощен своей идеей, и много очень красиво и увлекательно о ней говорил. У него было множество фотографий с натуры, которые он ставил то боком, то вверх ногами вглядываясь издали в игру пятен, мысленно превращал их в горы. При этом он брал перо, и определенными, резкими штрихами намечал провалы теней и выпуклости световых масс. Получался полуфантастический, полу реальный горный пейзаж, не то узорный ковер, не то смело начатый с натуры набросок.

Весной 1886 года Серов поехал в Москву. В опере Саввы Ивановича Мамонтова ставилась в этом году «Аида» с братьями д’Андрадэ и любимицей тогдашней Москвы – Ван Зандт. Благодаря близости к Мамонтову, ему удалось написать осенью этого года портрет младшего из братьев, тенора, красавца Антонио д’Андрадэ, который был выставлен в конце того же года на V Периодической выставке. Для Серова эта первая его выставка была огромным событием, и портрет его заметили все, интересовавшиеся живописью. Тогда же он написал и портрет другой знаменитости – Ван Зандт, находящийся ныне в галерее Ивана Евменьевича Цветкова. Избалованной певице наскучило долго позировать юному, совершенно неизвестному художнику, почти мальчику и Серову пришлось его торопливо, кое как закончить. Одновременно он начал портрет Марии Федоровны Якунчиковой, – свой первый большой, парадный женский портрет. Однако начатые сеансы пришлось вскоре прекратить, и он снова взялся за него только через два года, осенью 1887 года и в течение зимы довел его до конца.

Весну, лето и осень 1886 г. Серов провел в Тверской губернии, в Домотканове, имении своего товарища по Чистяковской мастерской – Владимира Дмитриевича Фон Дервиза. Домотканову суждено было отныне играть в жизни Серова очень заметную роль, ибо здесь, как и в Абрамцеве, были созданы впоследствии лучшие произведения художника. Домоткановских этюдов этого лета сохранилось не мало, и все они свидетельствуют о вполне определенном намерении продолжать то, что наметилось в «Волах». Все то же упорное изучение природы, долгий и обдуманный поиск общего впечатления и чисто живописной гармонии. Особенно долго работал он над этюдом сарая, находящимся в собрании Владимира Осиповича Гиршмана. Последнюю вещь он считал одной из наиболее удавшихся за все лето, но осенью он написал здесь нечто еще более значительное. Я имею в виду тот замечательный осенний вечер, который раньше находился в собрании Михаила Абрамовича Морозова и недавно поступил в Третьяковскую галерею. Это одно из самых проникновенных произведений Серова, и вне всякого сомнения лучшее, что им было создано до того времени. Он писал этот пейзаж также очень долго, взвешивая чуть не каждый мазок, и сохранил к нему некоторую нежность до самого конца.

Поздней осенью он поехал в Абрамцево, где написал прелестный «Прудик» Третьяковской галереи, а позже ту славную «Зиму», которая так и осталась в Абрамцеве, где висит до сих пор. Копия ее находится в собрании Ильи Семеновича Остроухова. Он не жил здесь всю зиму, а только наезжал из Москвы пописать этюды. В Абрамцеве он перерисовал всех, кто только приезжал сюда гостить. Среди рисунков того времени хочется отметить энергичную голову Константина Дмитриевича Арцыбушева.

В Москве в эту зиму три приятеля – Илья Семенович Остроухов, Николай Сергеевич Третьяков и Михаил Анатольевич Мамонтов наняли для совместной работы мастерскую, в которой предполагали писать с натурщиков. Они пригласили работать и Серова, с которым все трое были в самых дружеских отношениях. Помимо работы с натуры он написал здесь небольшой плафон для дома в имении Селезневых. Плафон изображал Аполлона, мчавшегося в колеснице, запряженной белыми конями. От фигуры Аполлона во все стороны струились лучи, и он являлся как бы источником света. «Даже вспомнить тошно, – закончил он свой рассказ об этой картине, – просто – ein famoses Stück aus einer Componierschule». В эту же зиму Серов написал портрет Прасковьи Анатольевны Мамонтовой, первый, который доставил ему истинное удовлетворение. Так прошла зима.

IX. Вторая поездка за границу и работа