– Куда это вы собрались вдвоем? – крикнула Сандра.

Этот хриплый, раздраженный вопрос застиг врасплох обоих беглецов. Людовик торопливо захлопнул дверцу машины. Анри пробормотал какие-то невнятные объяснения, рванул с места и сбросил скорость лишь на узком департаментском шоссе, которое ныне затмевала новая многополосная и куда более шикарная автострада, – она шла почти параллельно шоссе, связывая все со всем благодаря многочисленным круговым развязкам, сколь современным, столь же и ненужным. Анри втайне предпочитал добрую старую дорогу, которая, даром что длиннее на десяток километров, избавляла его от лишних развилок, разворотов и светофоров – короче, от всех этих новшеств.

Глядя на прежнюю дорогу глазами пассажира, Людовик Крессон осознал, какой буколической, но устаревшей она теперь кажется. Машины по ней уже почти не ездили. Дорожные указатели, с их красными нашлепками и размытыми дождем знаками, выглядели древними путевыми столбами. Деревья на обочинах, с желтой и зеленой листвой, которые давно уже никто не обрезал, выглядели наивно-опасными реликтами прошлого. Так же как и рекламные жестяные щиты, криво свисавшие со своих столбов, так что нужно было вывернуть голову, чтобы прочитать: «„Вотчина Улиток“ – 300 метров», «Здесь едят и пьют» или «Встреча у Весельчаков» – притом что никакие весельчаки давно уже не нарушали мертвую тишину этой местности. Это и впрямь была заброшенная дорога, оттесненная своей молодой соперницей, чей победный гул разносился по всей округе на несколько километров; дорога, которую нельзя было показывать молодым, верующим в прогресс, в скорость, в обезличенные стандарты. Ибо никто из них никогда не вспомнит о «Вотчине Улиток», поскольку, так же как Анри Крессон, никогда не переступит ее порога.

Людовик сидел молча. Его отец разогнал машину и сбросил скорость только после крутого виража, заметив впереди старозаветный дорожный патруль – трех или четырех жандармов, покуривающих сигареты; они обернулись и посмотрели им вслед.

– А куда мы едем? – спросил Людовик мягким тоном, как бы заранее принимая любой ответ.

«Скажи я ему, что мы отправляемся на три месяца в Эквадор, сажать горошек в какой-нибудь тамошней деревне, он бы согласился», – подумал Анри. И поскольку редкий отец способен сердиться на слабоумие своего ребенка, он рассердился на собственные опасения.

– Ты, конечно, помнишь мадам Амель? – спросил он, как бы побуждая сына к утвердительному ответу.

– Конечно! – радостно воскликнул тот, но сразу же помрачнел, что укрепило его отца в принятом решении.

– Я тут как-то встретил ее в ресторане, и она пригласила нас с тобой к себе на рюмочку коньяку. Сказала, что хочет показать мне свое новое поголовье – мол, есть отличные особи. Вот тогда я и подумал: «Ага, Людовик-то совсем завял в Крессонаде без дела, а водить машину ему пока нельзя, отвезу-ка я его туда, – может, это его развлечет». Ничего общего с супружеской жизнью, верно ведь? В этом вопросе мы с тобой сходимся.

И Анри Крессон разразился громким смехом, надеясь придать ему непристойный, циничный, фамильярный оттенок, который, нужно сказать, совсем ему не шел.

Мадам Амель уже поджидала их в компании двух очаровательных, щедро накрашенных особ, которые, судя по всему, были крайне довольны этой встречей.

Исчезновение отца вместе с одной из девиц, а следом уход и самой мадам Амель оставили Людовика и вторую женщину наедине в маленькой гостиной, чем-то слегка напоминавшей приемную зубного врача; в ней царил довольно гнетущий полумрак. Полумрак, который заставил юную красотку тесно прильнуть к наследнику Крессонов. Тот задрожал всем телом, чувствуя, как к нему возвращаются ощущения – столь давние, что он повел себя скорее как гусар, нежели как умелый любовник. Затем Альма – ибо девушку звали Альма – спросила его, не хочет ли он встретиться с ней завтра, но только уже у нее, «где им будет посвободнее». И он ответил: «Да, конечно!» – с восторгом, который она нашла совершенно очаровательным.

* * *

Анри Крессон, очень довольный собственной деликатностью, ждал сына у выхода и, схватив его за руку, одобрительно потрепал по плечу, словно поздравлял юнца с боевым крещением; похоже, он забыл, что Людовику уже тридцать с лишним лет.

– Только держи рот на замке! – посоветовал он. – Если твоя стерва начнет за нами следить…

– Не думаю, что Мари-Лор придет в голову усомниться в моей верности, – ответил Людовик задумчиво, но весело.

– И будет неправа. Во всяком случае, Каролина – новый кадр мадам Амель – обиделась, что ты предпочел ей Альму. И вот что я тебе скажу, мой мальчик: ты всегда был хорош собой, но с тех пор, как вернулся… э-э-э… оттуда, стал еще красивей, чем прежде. Теперь у тебя вид… как бы это сказать… ну, в общем, более интересный.

И они, точно пара молодых людей, искушенных и уверенных в себе, переглянулись с понимающей и даже торжествующей улыбкой, какой доселе им еще не доводилось обмениваться.

На обратном пути они остановились возле кафе «Перекресток» и распили вдвоем бутылку «J & B». Когда они подъехали к воротам Крессонады, Людовик выскочил из машины и какими-то дикими прыжками понесся к дому, обнимая по дороге деревья и перемахивая через загородки газонов, словно через спортивные барьеры. Добравшись до своей комнаты и взглянув в зеркало, он послал самому себе улыбку, которую мог бы расценить – будь он на это способен – как похотливую.

Парижский поезд прибыл на вокзал Тура точно в назначенное время – в 16:10. На перроне уже минут двадцать томились в ожидании двое мужчин, принаряженных и в галстуках; тот, что моложе, толкал перед собой пустую багажную тележку. Анри Крессон, который патологически не выносил ожидания, уже раз десять продефилировал взад-вперед по перрону мимо сына, выполнявшего здесь роль «check-point».

Только смутное представление о приличиях удерживало Анри Крессона на вокзале Тура. Он надеялся, что Фанни успешно исполнит назначенную ей роль, хотя не был до конца уверен в своей затее. Их единственная встреча – на свадьбе детей – прошла в мрачной атмосфере: бракосочетание состоялось четыре месяца спустя после смерти Квентина Кроули, и Фанни была похожа на привидение; ее лицо, ее глаза выражали одну лишь безграничную скорбь. Эта очень скромная свадебная церемония, устроенная в Париже, запомнилась Анри Крессону как тоскливый, нескончаемый кошмар. И только счастливое лицо Людовика хоть как-то озаряло, оправдывало этот невеселый обряд.

Поезд остановился, и Анри обратил взгляд на вагоны первого класса, проехавшие далеко вперед. Там он увидел женщину – нет, в высшей степени элегантную даму, которая, не глядя по сторонам, спускалась по ступенькам, улыбаясь какому-то бедолаге, с трудом тащившему за ней огромный чемодан и, судя по всему, готовому благодарить ее за оказанную милость. В поезде было два вагона первого класса; тот, в котором приехала Фанни, находился в голове состава. Император кресс-салата, сухофруктов и прочих лакомств побежал трусцой к стройному силуэту; дама, поправив шляпку в стиле Греты Гарбо, долго пожимала руку своему незнакомому несчастному попутчику, который, поставив у ее ног последнее, десятое место багажа, едва успел запрыгнуть на подножку вагона, – поезд уже тронулся. Тем не менее она еще долго махала ему вслед; и только когда состав исчез вдали, она снова поправила шляпку, сняла солнечные очки и обвела взглядом перрон; ее карие глаза с удлиненным разрезом сияли так же ярко, как ослепительная приветливая улыбка красиво очерченных губ. «Счастливое лицо… почти счастливое», – подумал Анри Крессон, незаметно для себя ускоряя шаг.