– Да, я прекрасно это помню! – вдруг воскликнул Анри Крессон. – Вы даже разрыдались, когда вышли из палаты. Меня это особенно поразило потому, что за те три месяца только вы одна и заплакали над ним.

Наступило молчание.

– Да, я помню… – прошептала Фанни; ее глаза были по-прежнему закрыты, лицо не дрогнуло. – Помню, что он был одет… простите, Людовик, вы были одеты в белую тиковую пижаму, сидели в садовом кресле и спали, а ваши руки, от локтя до пальцев, были привязаны к подлокотникам, хотя вы выглядели кротким, как ангел. Да… признаюсь, я заплакала. И не столько над вами… Я надеялась, я была абсолютно уверена, что вы выздоровеете, да-да, что вы очень скоро поправитесь. Нет, я плакала над всеми теми, кто не плакал.

– Но… но мужчины ведь не плачут! – возразил Анри тоном обиженного ребенка.

* * *

Наступило долгое томительное молчание, царившее в салоне до самой Крессонады.

Когда Фанни вышла из автомобиля, который описал элегантный полукруг перед домом, она снова выглядела веселой и невозмутимой.

Фанни едва успела рассмотреть кошмарные средневековые башенки, пристроенные к дому по прихоти одной из вдовых невесток хозяина перед отъездом в отчий дом, и галерею с навесными бойницами на противоположной стене здания, – а Мартен уже вышел на крыльцо, распахнул дверцу автомобиля перед гостьей и теперь извлекал ее чемоданы из багажника (предоставив Людовику самому справляться с шляпными картонками). Анри Крессон обогнул машину и взял Фанни под руку, собираясь ввести ее в дом, откуда им навстречу уже сбегал по внутренней лестнице, прыгая через ступеньки, сияющий Филипп – причесанный, разряженный, в галстуке, – расправляя на ходу платочек, торчавший из нагрудного кармана.

Итак, гостья с изумлением обнаружила в Крессонаде уже двух мужчин, и это не считая Мартена с его бескровным лицом, ибо он, непонятно почему, никогда не выходил на свежий воздух. Филипп был поражен этой мертвенной бледностью, которую доселе не замечал, а теперь сравнил с землистым цветом лиц арестантов – если предположить, что он таких знавал.

– Фанни… мадам, – сказал Филипп, еще не дойдя до процессии, состоявшей из Анри Крессона, гостьи, Людовика и Мартена (двое последних сгибались под тяжестью багажа). – Вы позволите называть вас просто Фанни? Мы с вами виделись дважды – на свадьбе вашей дочери и в больнице у Людовика.

– Я вижу, у тебя избирательная память, – проворчал Анри, – запомнить два самых мрачных события последнего десятилетия…

С этими словами хозяин дома резко остановился на верхней площадке крыльца, и вереница у него за спиной тут же смешала строй; Фанни еще успела сделать грациозную, но безрезультатную попытку добраться до верхней площадки, а вот Людовик и Мартен судорожно схватились за перила, разроняв драгоценный багаж гостьи.

– О, моим нарядам ничего не страшно, – успокоила она хозяина. – Скажите, а замок Людвига Второго Баварского выше, чем ваш? Неужели тут больше двухсот семидесяти ступеней?

Анри и глазом не моргнул, он учтиво показал гостье коридор, ведущий направо.

– Ваша дочь живет вон в том крыле, – сказал он. – Людовик вас туда проводит.

– Но мне кажется, приличнее было бы сначала поздороваться с вашей супругой.

– Моя сестра сейчас отдыхает, она очень утомлена, – вмешался Филипп. – Я полагаю, вам хотелось бы сперва увидеться с дочерью. Это там, чуть дальше… я имею в виду комнаты вашей дочери и Людовика.

– Ничего страшного, – успокоил ее этот последний. – Главное, чтобы Фанни чувствовала себя здесь, как дома.

И он со смехом присоединился к новой процессии, направившейся в покои Мари-Лор. Анри Крессон свернул в новый коридор, такой же нескончаемый, как и все остальные. Людовик, теперь возглавлявший шествие, словно гид-призрак, остановился, не дойдя до поворота.

* * *

Фанни согласилась на это путешествие, на посещение этого дома и на встречу с Мари-Лор, чтобы узнать, как теперь протекает семейная жизнь дочери, и дать как можно более лестный отзыв о своем зяте, – задача не из легких, если учесть явный психический сдвиг, который она подметила у Анри, и такой же, но с оттенком робости у Людовика. Она невольно расценивала эту миссию как свою обязанность – правда, довольно неожиданную. В конце концов, эти двое, отец и сын, больше никому не старались понравиться, тогда как обычно мужчины лишь об том и помышляют. Их примитивные, нелепые натуры отличались какой-то несоразмерностью, чем-то настолько далеким от времени, эпохи и морали, что они внушали ей смутный страх. Это были буржуа, один из которых женился на ее дочери, и семья хотела его реабилитировать после того, как довела до состояния, в коем он пребывал, иными словами, до несчастья. Фанни очень давно не встречала человека, более годного на роль жертвы несчастья, чем этот молодой человек; сразу было видно, что между ним и его родными стоят одни лишь раздоры и умолчания. Возможно даже, здешняя обстановка была похуже, чем в романе Мориака или в других книгах, где сражаются друг с другом чудовища в человеческом облике, хотя здесь никаких чудовищ не наблюдалось, за исключением, может быть, ее дочери, но об этом Фанни предпочитала не думать.

После нескольких поворотов, одолев расстояние, сравнимое, как показалось Фанни, с гоночной дистанцией в Ле-Мане, они остановились перед монументальной дверью, свежеокрашенной в цвет, который, видимо, по понятиям Крессонов, был уместен для молодоженов. Наверно, со временем цвет изменят по случаю вступления в брак их детей, затем внуков и так далее. Постучать никто не осмелился. Наконец Анри, раздраженный апатией своих спутников, поднял руку и грохнул кулаком в дверь.

– Мари-Лор! – выкрикнул он, стараясь, чтобы его голос звучал весело, хотя в нем явственно слышалась угроза. – Мари-Лор, ваша матушка приехала!

Ответом было презрительное молчание. Фанни, стоявшая рядом с Анри, заметила, как у него вздулись жилы на висках и на шее. Он снова постучал в дверь, и на сей раз в его голосе уже не было ничего приторного:

– Мари-Лор! Черт побери! Вы там умерли, что ли? Говорю же вам: здесь ваша матушка!

И он с силой крутанул дверную ручку – безрезультатно, дверь была надежно заперта. Настала тягостная тишина, такая плотная, что хоть ножом режь, такая ледяная, что все застыли. Анри обратил к сыну разъяренное лицо:

– Ну вот, дожили – теперь твоя жена запирается! Интересно, как ты вечером попадешь к себе? Будешь возносить молитвы перед дверью?

Людовик, смертельно бледный, упорно молчал, что побудило Фанни пройти между отцом и сыном и в свою очередь позвать:

– Дорогая… Это я, твоя мама… Ты, наверно, спала. Я жду тебя в своей комнате через полчасика, за это время я успею принять душ. До скорой встречи, моя дорогая.

И, послав запертой двери воздушный поцелуй – такой же бесполезный жест, как предыдущий, – она круто повернулась, решительно взяла под руку побагровевшего Анри с одной стороны, по-прежнему бледного Людовика – с другой и повела их в обратном направлении.