не любит пить и боится пьяных, но соглашается — он надеется, что во время застолья сумеет быстрее расположить к себе Сергачева и уже этим вечером попадет к нему в комнату, пощупает стены, посмотрит во внутренний двор. Что-то подсказывает Сене, что Вагинов жил именно в комнате Сергачева.

— Для нас такая компания — честь, ведь так, Гаэтано?

— Честь? — Гаэтано смотрит поочередно то на Сеню, то на Сергачева. Выражение лица у него настороженное: Гаэтано как будто подозревает, что эти двое пытаются над ним подшутить, пользуясь тем, что он иностранец. Задумавшись, он отвечает: — Если ты так говоришь, значит, наверное, это правда.

— Это наш Гаэтано. Его вокруг пальца не обведешь. — Сергачев улыбается так широко, насколько позволяет кожа лица, и натягивает на лысину шапку. Это шапка с завязками, на которой изображен зайчик из «Ну, погоди!». Тут Сеня вспоминает, что Вагинов тоже носил нелепую шапку с завязками, над которой часто подтрунивали. Образ Вагинова в вязаной шапочке и армейской шинели, сутулого и невысокого, с асимметричным лицом преследует Сеню, пока они выходят во двор и идут по каналу Грибоедова.

Рюмочная находится сразу же за углом, но компания пробирается к ней целую вечность. Движение затрудняют сугробы, ветер и почти что кромешная темнота: ни единой горящей вывески или фонаря, пустые, местами разбитые окна в домах дореволюционной постройки. Сергачев смотрит на Сеню с все возрастающим интересом, с улыбкой влюбленного, сгорающего от нетерпения. Время от времени он порывается заговорить о поэзии — но тут налетает новый порыв ветра и заталкивает ему в рот горсть снега, Сергачев закашливается. Он часто поскальзывается в своих утепленных кроссовках и один раз все-таки падает на брусчатку, но мгновенно подскакивает, бодро отряхиваясь. Сергачев всем видом пытается показать, что ничего страшного не случилось, хотя на секунду его лицо искажает гримаса боли и он начинает прихрамывать.

Рюмочная называется «Елочка». Поблекшая вывеска как будто украдена из детского сада: игривый шрифт, разноцветные буквы с гирляндой. Внутри высокие круглые столики, тусклые лампы, музыкальный автомат с погасшим экраном, переносной телевизор «Рубин» над стойкой. За стойкой — блондин средних лет с волевым подбородком, похожий на милиционера из советского фильма. Он глядит куда-то мимо вошедших, как будто надеясь рассмотреть за их спинами действительно важных гостей. Посетителей много, и все они на одно лицо: мужчины за сорок, в поношенной серой одежде, с землистыми лицами жителей катакомб.

«Наше терпение лопнуло», — вдруг говорит высокий простуженный голос из телевизора.

Сеня становится в очередь и изучает меню, в котором преобладают водка и бутерброды из двух ингредиентов. Он намерен придерживаться строгого плана: поощрять Сергачева читать стихи, высказывать комплименты, минимизировать количество употребляемой водки. Неожиданно Сеня оказывается перед барменом.

— Раньше здесь было кафе-мороженое, — сообщает он Сене, наполняя графин. Сеня изучает подбородок бармена, монументальные скулы. — Еще в советское время. Отсюда наше название — «Елочка».

С этим новым знанием Сеня оглядывает посетителей. Он воображает, что вместо рюмок водки перед ними стоят розетки с пломбиром и посетители со своими угрюмыми землистыми физиономиями ковыряют ложками в мороженом. На стенах едва видны изображения воздушных шариков — очевидно, уцелевшие от кафе-мороженого. Кафе-мороженое, захваченное пожилыми зомбиобразными алкоголиками. А может, это те же постоянные его посетители, которые повзрослели, — и место повзрослело заодно с ними.

Сергачев с Гаэтано расположились за маленьким столиком возле входной двери. Гаэтано сразу молча берется за дело: наливает рюмку за рюмкой и выпивает, ни с кем не чокаясь. Его лицо немедленно становится красным, на лбу выступают крупные вены, и теперь он напоминает тяжеловеса, который идет на рекорд.

— Я учусь у Гаэтано жизни, — говорит Сергачев, стаскивая с головы шапку. — Европейцы не обсуждают большие темы. Религия, философия. Для них это слишком пошло. Нужно говорить о простых вещах. И в стихах тоже. Понимаешь, особая ценность рутины, всего повседневного.

Он достает из кармана блокнот и начинает листать страницы. «Сейчас он будет читать стихи», — понимает Сеня. Вот так начинается поэтический вечер — внезапно, без предупреждения и плавного перехода. Пролистав примерно до середины, Сергачев декламирует:

— У тебя скопились грязные вещи,

И ты запускаешь стиралку,

Но засыпаешь,

Не дождавшись окончания стирки.

— О, — произносит Сеня.

— Так и нужно — без украшения, — говорит Гаэтано тоном ценителя дорогого вина.

Все идет по плану: Сергачев читает стихи, Сеня слушает и хвалит, Гаэтано пьет за троих. Сеня просто великолепен в роли умного слушателя. Когда Сене было лет восемь, отец взял его на свою лекцию о способах разработки рудных месторождений. Сеня не понял ни единого слова, включая предлоги, но сидел на первом ряду с таким вдохновенным видом, что несколько человек после лекции сообщили отцу: «У вас растет вундеркинд, настоящий гений».

Сеня чувствует, что и сейчас молчать с глубокомысленным видом у него получается первоклассно. Сергачев распаляется, читая свои короткие произведения о глажке белья, прогулке по супермаркету, засорившемся стоке. Сене начинают искренне нравиться эти простые стихи без рифмы. У Сергачева заканчивается блокнот, он находит какие-то другие стихи в интернете, прочитывает и их. Он начинает объяснять ту или иную строку, это приводит его к рассуждениям о сути и назначении поэзии. В речи Сергачева все отчетливее звучат властные, строгие нотки — кажется, он вот-вот заставит Сеню конспектировать свои высказывания.

Сеня догадывается, что переусердствовал, изображая заинтересованность. Сергачев уже ведет себя так, как будто общается с личным биографом. Возможно, Сергачев незаметно внушил себе, что новый жилец коммуналки въехал сюда, чтобы писать ЖЗЛ не о Вагинове, а о нем — поэте, обманутом дольщике. В планы Сени не входит разубеждение Сергачева, возвращение его в область реального — остается только надеяться, что он не зайдет в своей мании чересчур далеко.

Вдруг Сергачев говорит:

— Еще мало кто это понимает, но я делаю революцию в русской поэзии. Ведь, по сути, кто наши революционеры? Пушкин и Хлебников. И вот теперь я. Но это ужасно мало кто понимает.

Сеня оглядывается и замечает, что Гаэтано куда-то исчез. Посетители так и стоят без движения. Сеня смотрит на одного из них — насупленного, с черными взлохмаченными бровями и со стертой линией губ. Он очень похож на историка Юрия Кнорозова. Этот ученый-фанатик, спиваясь в петербургской клетушке, расшифровывал письмена цивилизации майя. Может, и этот мужчина, вцепившийся в рюмку, как хищная птица, тоже работает над чьими-то древними письменами у себя в коммуналке: алфавитом критян, хеттов? В это верится слабо, но какую-то тайную жизнь мужчина с бровями точно ведет. Возникает предчувствие: каждый из