явственно читается неуверенность. Неуверенность так очевидна, что почти каждый случайный знакомый считает своим долгом поддержать Нину, повысить ее самооценку, открыть ей глаза на ее собственную красоту. Десятки, может быть, сотни раз Нина слышала эту формулу: «Ты слишком красива, чтобы…»

«Слишком красива, чтобы сидеть по вечерам дома» — от учительницы русского языка и литературы. «Слишком красива, чтобы поступать в пединститут» — от случайной женщины у стенда с результатами вступительных экзаменов. «Слишком красива, чтобы тусоваться с этими гоблинами» — от молодого сотрудника патрульно-постовой службы, когда Нину задержали вместе с группой толкинистов за распитие пива в парке. «Слишком красива, чтобы работать корректором» — от экс-начальника со слюнявым ртом. И сейчас Нина думает: «Слишком красива, чтобы лежать на грязном полу связанной, с кляпом во рту и ведром мочи под боком».

Из ставшего привычным угла Нина обозревает комнату. Вот что она видит: пол, кусок плинтуса, нижняя часть батареи. Если чуть извернуться, то можно поднять голову и увидеть окно, но у Нины нет никакого желания изворачиваться, что-либо предпринимать. Это странно, что Нина, которая просто ненавидит лежать, совершенно спокойно валяется на полу целыми днями. Как будто все процессы внутри остановились. Конечностей Нина почти не чувствует. «Может быть, они отсыхают из-за того, что ослаб приток крови», — думает Нина, удивляясь своему равнодушию. Возможно, она еще не признала реальность своего заточения.

Вдруг Нина чувствует резкую скручивающую боль в икроножной мышце. Ей кажется, что кто-то затолкал эту мышцу в советскую железную мясорубку и неторопливо начал вращать ручку. Нина издает слабый стон и слышит, как в темноте шевелится ее похититель. Он перелистывает страницы книги. В ушах Нины стоит непрерывный гул. Теперь икроножную мышцу взбивают, раскатывают и снова взбивают, как кусок теста. Боль уже не такая резкая, но все равно пронизывающая. Нина давит зубами на кляп, крепко зажмуривается и ждет, когда боль пройдет.

Нина воображает, что сидит на кухне у бабушки и лепит пельмени. Лицо и руки Нины покрыты мукой, а на бабушке нет ни крупицы. Ее фартук стерильно чист, как в рекламе порошка «Тайд». У бабушки прозрачные глаза и длинные белые волосы скандинавской колдуньи. Сама она ничего не лепит и строго следит за пальцам Нины.

Все эти дни, пока Нина лежит на полу коммуналки связанная, с вонючей тряпкой во рту, ее не покидает непривычное ощущение. И вот наконец она подобрала для него определение: это ощущение дежавю. Хотя Нину никто прежде не похищал, не связывал, не засовывал тряпку в рот, не держал на снотворном, не следил за ней из угла, листая страницы книги, она осознает, что уже переживала нечто подобное. Тот, схожий, опыт был куда мягче, но зато растянулся на долгие годы: Нина провела в домашнем плену бо́льшую часть школьного возраста. Бабушка говорила, что затворничество — необходимая мера: все дело в Нинином слабом здоровье. «Выхода нет, если хочется жить», — сказала она, когда Нину перевели на домашнее обучение. Нине так и не удалось узнать, была ли такая мера необходимой или вообще хоть сколько-нибудь оправданной. Но Нина знала наверняка, что бабушка проработала в районной поликлинике больше тридцати лет и могла достать любую справку.

В детские годы Нина до карикатурности напоминала комарика: была остроносой и тоненькой, с тоненькими конечностями и выпученными глазами. Нина страдала от постоянной головной боли. Бабушка говорила, что причина в таинственной родовой травме. Эта родовая травма, реальная или мифическая, делала Нину нетрудоспособной: голова начинала болеть сразу, как только Нина концентрировалась на чем-то дольше пары минут. К тому же у Нины было рахитическое сложение, а значит, на переменах ей угрожала смертельная опасность: здоровенные лбы — старшеклассники носились по коридорам как скоростные поезда — столкновения с ними Нина бы не пережила. В общем, ей оставались только щадящий режим и надомное обучение.

Нина не помнила, чтобы бабушка водила ее по врачам, чтобы родовую травму как-то лечили. Главным средством от родовой травмы была особая, заряженная у народного целителя вода натощак. Бабушка-врач называла ее живой водой, без которой Нина уже давно бы погибла. Сперва Нине нравилось на домашнем обучении. В школе учителя были раздраженными, грубыми, иногда просто свирепыми. Но в интерьерах бабушкиной квартиры, в меховых тапочках и с чашкой из фамильного сервиза они оказывались людьми милыми и задушевными, щедрыми на пятерки. Нина росла в Приозерске, и как раз в то время, когда она перевелась на домашнее обучение, в городе распространился слух о секте сатанистов, орудовавшей в окрестностях. Они якобы похищали домашних животных и иногда детей — расчленяли тела, приносили в жертву. Бабушка все время говорила об этих сектантах, живописуя и смакуя подробности: что и как отрезали или же отрубали, какие ощущения должна была переживать жертва по мере расставания с той или иной частью тела. Многим сверстникам Нины тогда запрещалось гулять одним и покидать пределы двора, Нине же не разрешалось выходить даже во двор без присмотра бабушки. А бабушка нечасто и неохотно покидала квартиру. Нина, впрочем, и не думала бунтовать: она была спокойной и покладистой девочкой. К тому же натуралистичные описания сатанинских ритуалов достаточно ее запугали.

Единственной подруге Нины Лере дозволялось приходить в гости еженедельно, но та почти никогда не пользовалась такой привилегией. Подруга жаловалась, что в этой квартире ей неуютно: в ней слишком темно и пахнет мокрыми шкурами. Кроме того, подруга считала, что бабушка Нины все время стоит под дверью и подслушивает их разговоры.

Нина круглосуточно сидела в этой огромной мрачной квартире — в просторном пыльном мешке. У нее была своя комната, все пространство которой съедала двуспальная кровать. Сбоку был втиснут крохотный столик, на котором едва умещались тетрадь с учебником. Поскольку бабушка почти все время спала, а половицы в квартире скрипели ужасно громко, Нина, чтобы не будить бабушку, не покидала комнаты. Сделав пару кругов, она сдавалась на милость кровати, сутками валялась в ней с книжками, вдыхая их едкую многолетнюю пыль. Кроме того, комната Нины почти не проветривалась: бабушка слишком боялась сквозняков. С переводом на домашнее обучение головные боли у Нины значительно участились, но с образом жизни и обстановкой бабушка это не связывала.

Нину лишили общения с мальчиками, что не мешало бабушке активно заниматься ее секспросветом. С врачебной непосредственностью и какой-то нечеловеческой брезгливостью к «половому зуду», которым почему-то так одержим род homo, бабушка описывала различные проявления сексуальной жизни. Без тени смущения говорила об интимных процессах, никогда не утруждая себя поиском эвфемизмов вроде «низ живота». Было неясно, к чему Нине