к бокам, поворачивает голову к колонне и печатает шаг! Они отдают честь не художественному произведению. Никто из них не читал книг Курбатова о красотах Петербурга, да и никогда не прочтут его изощренных и восторженных писаний!

Нет! Колонна эта не мертвый гранит — это живая память о людях, погибших в войне с Наполеоном! Честь отдается их доблестям и героизму. Каждый солдат чувствует, что в этой колонне с ангелом он чествует «человека», такого же солдата, как он сам.

— Вольно! — подается команда, когда последняя шеренга миновала памятник.

Эта колонна не такая же «вещь», как красивый буфет или художественный диван! Нет! В ней «душа» погибших, и это свято для каждого солдата!

Около колонны стоит старик на часах. Навечно! На нем медвежья шапка, и он в шинели 1812 года! Он как бы воплощает душу этой колонны!

Я тоже когда-то, мальчиком, благоговейно рассматривал этого часового в диковинной медвежьей шапке. Теперь это только создание искусства, поставленное так… для украшения пустой площади.

Экскурсоводы по городу знают, когда этот «столб» поставлен и кем вылеплена фигура ангела с крестом. Но внутренний смысл утерян. Никому и в голову не приходит снять шапку перед памятником русскому солдату, спасшему свою родину от полчищ Наполеона!

Театры… Самым удобным для нас, академистов, было посещение Мариинского театра, то есть оперы и балета. Нам не надо индивидуально было ходить в кассу театра и покупать для себя билет. Это всегда было большой потерей времени, а мы не могли его терять, так как все эти чертежи и отмывки полагалось сделать в определенное время. Менее законченный рисунок не мог попасть в первую «категорию». Да и лекции по истории искусства читались не по печатным курсам, а в живом изложении.

Поэтому посещение театров, таких как опера Народного дома, Александринка и других, на спектакли которых надо было заранее обзавестись билетом, было для нас затруднительно.

В Мариинском у нас была закуплена ложа, абонемент на все спектакли сезона. Надо было после одиннадцати часов — положим, после лекции Чичагова — подняться в столовую и посмотреть, что идет в Мариинке. «Тристан и Изольда» Вагнера… Иду! Вношу 50 копеек — и дело в шляпе! Я в числе десяти или двенадцати человек буду сидеть в «нашей» ложе.

Потом я беру себе за восемь копеек гречневую кашу с большим куском сливочного масла. Пью чай — и иду вычерчивать Парфенон или храм в Пестуме, а может, доканчивать фриз с акантами, стараясь передать солнце Эллады, лучезарное и счастливое! Надо немного прибавить рефлексов, так как под пасмурным, дождливым Санкт-Петербургским небом конца ноября или начала декабря никаких рефлексов на изощренных листьях аканта не было!.. Но… без эффектных теней и полутеней, да еще без четкого их рисунка, в виде Ирландий и Патагоний по всем правилам Великого Чистякова — первую категорию не получить.

Вы садитесь за свой мольберт и, мурлыкая про себя «Из Афин в Коринф многоколонный…», начинаете вспрыскивать в себя инъекцию античности! Потери времени нет!

Так в ту зиму 13—14-го годов я заделался вагнеристом. Сережа Хренов не пропускал ни одной оперы Вагнера, и мы, после рисунка, изобразив мускулатуру на животе Лаокоона и его нарядную бороду, быстро мыли руки и под проливным дождем, мимо казарм Гвардейского экипажа, мимо Поцелуева моста, бежали в эту голубую уютную коробочку.

Так как Сережа был сластена, то иногда мы забегали в кондитерскую Иванова (на углу) съесть по пирожному.

Мне всегда сообщалось, что сама Анна Павлова ест именно эти эклеры или наполеоны, а великий Ершов, лучший «Тристан» в Европе, ест слоеные пирожки с капустой!

Я не театровед, оценивать оперы Вагнера под управлением Коутса я не собираюсь, но изобразить театральный разъезд, он такой же, как и во времена Пушкина и Гоголя, — я обязан.

Театральный разъезд. Такой же, как в эпоху Пушкина или Гоголя. После балета или оперы в Мариинском весь нижний вестибюль полон уже одетого народа. Стоят кучками, семьями, кланяются друг другу, разговаривают… Я с моим другом Сережей Хреновым, заядлым вагнеристом, наблюдаем публику.

Вот Константин Маковский. Он стоит с женой и двумя дочками. Знаменитый Константин Маковский, изобразитель всех красавиц эпохи Александра II и Александра III. Тяжелый, грузный мужчина, упоенный всем, отведавший всего: славы, успеха, любви красивых женщин и денег, денег, денег! Шуба, дорогие бобры. Прямоугольная борода с проседью. Женщины около него, как молодые елочки рядом с елью в три обхвата.

Жандарм саженного роста (меньше не брали) выкрикивает:

— Карета господина Маковского!

Семья выходит на мороз.

Жандарм следит через дверь, сели ли в карету, тронулась ли она, тогда по списку, который у него в руке, он объявит:

— Карета такого-то!

Семья Маковского села в ту самую карету, которую вскоре ударит трамвай на углу Садовой и Невского. От удара вылетит из кареты русский Тьеполо и расшибет голову о мерзлые торцы мостовой. Будет аукцион его мебели и коллекции кокошников, русского оружия, серег XVI–XVII веков. Все будет продано, вдова (по слухам) получит миллион золотом. Эта цифра всех тогда ошеломила. Как! не железнодорожные акции, не нефть, а одни «игрушки», забава, безделки, которые приятно повертеть в руках, тронуть и положить на место, — целый миллион!..

— Карета Смольного института, — ревет жандарм.

Мы с Сережей Хреновым смотрим на девушек в каких-то уродливых шубах, сшитых казенными портнихами… Фасон шуб не менялся с