– Ты вскружил мне голову, Энсон. Ты мог заставить меня сделать все что угодно. Но мы не были бы счастливы. Я для тебя недостаточно умна. Я не люблю все усложнять так, как ты. – Она сделала паузу. – Ты никогда не остепенишься, – наконец сказала она.

Эта фраза сбила его с ног, это был приговор из приговоров: он никогда не женится.

– Я мог бы остепениться, если бы женщины были другими, – сказал он. – Если бы я не знал их настолько хорошо, если бы женщины не порочили тебя перед другими женщинами, если бы у них было хоть немного гордости. Если бы я мог пойти немного вздремнуть, а потом проснуться в доме, который был бы моим, – что же в этом такого, это именно то, для чего я был создан, Паула, это то, что женщины видят во мне и за что меня любят. Но только я не смогу еще раз начать все с самого начала.

Хагерти вошел около одиннадцати, выпив немного виски, Паула встала и объявила, что собирается в постель. Она прошла немного вперед и встала рядом с мужем.

– Куда ты ходил, дорогой? – спросила она.

– Мы с Эдом Сандерсом пропустили стаканчик.

– Я волновалась. Подумала, может быть, ты сбежал от нас.

Она прижалась к нему щекой.

– Он милый, правда, Энсон? – спросила она.

– Абсолютно точно, – ответил Энсон, улыбаясь.

Она подняла лицо и посмотрела на мужа.

– Ну что ж, я готова, – сказала она, после чего повернулась к Энсону. – Хочешь посмотреть на наш семейный гимнастический фокус?

– Конечно, – ответил он с интересом.

– Отлично. Поехали.

Хагерти легко подхватил ее на руки.

– Вот что мы называем семейной акробатикой, – сказала Паула. – Он отнесет меня наверх. Разве это не мило с его стороны?

– Да, – согласился Энсон.

Хагерти слегка наклонил голову, и их с Паулой лица соприкоснулись.

– И я люблю его, – сказала она. – Я как раз говорила тебе об этом, правда, Энсон?

– Да, – сказал он.

– Он самый лучший человек на свете, правда, дорогой?… Ну что же, спокойной ночи. Поехали. Ну разве он не силен?

– Да, – сказал Энсон.

– Ты найдешь старую пижаму Питера, которая дожидается тебя. Сладких снов и увидимся за завтраком.

– Да, – сказал Энсон.

Старшие партнеры фирмы настаивали, что Энсону необходимо на лето уехать за границу. За семь лет он едва ли раз был в отпуске, сказали они. Он выдохся и нуждался в смене обстановки. Энсон сопротивлялся.

– Если я поеду, – объявил он, – то никогда больше не вернусь.

– Ерунда, старина. Ты вернешься через три месяца, а депрессии как не бывало. Вернешься в форму.

– Нет, – упрямо качал головой он. – Если я остановлюсь, то назад к работе не вернусь. Если я остановлюсь, это будет означать, что я сдался, что я готов.

– Мы с этим поспорим. Оставайся там хоть шесть месяцев, если захочется, мы не боимся, что ты нас бросишь. Мы знаем, что без работы ты будешь чувствовать себя несчастным.

Они все устроили. Им нравился Энсон – всем нравился Энсон, – и перемены, произошедшие в нем, беспокоили весь офис. Где его неизменный энтузиазм, который передавался делу, его отношение к равным и к подчиненным, подъем от его живительного присутствия? За последние четыре месяца его плохо скрываемая нервозность сделала из него мелочного пессимиста лет сорока. Во всех сделках, в которых он принимал участие, он был как будто под действием наркотиков и невероятного напряжения.

– Если я уеду, то никогда уже не вернусь, – сказал он.

За три дня до его отплытия Паула Леджендр-Хагерти умерла при родах. Я тогда проводил с ним много времени, мы путешествовали вместе, но впервые за всю нашу дружбу он не сказал мне ни слова о том, что чувствует, да и я не заметил ни малейшего следа эмоций. Его главной заботой стал собственный возраст, и он подводил любой разговор к тому, чтобы напомнить собеседнику об этом, а затем замыкался в молчании, как будто предполагал, что это заявление вызовет цепочку размышлений, которые достаточны сами по себе. Как и его партнеры, я был поражен перемене, произошедшей в нем, и был рад, когда корабль «Париж» унес нас в водное пространство между двумя мирами.

– Как насчет пропустить по стаканчику? – предложил он.

Мы пошли в бар, с тем особым чувством, которое всегда возникает в момент отъезда, и заказали четыре мартини. После первого коктейля я увидел, как он изменился – он внезапно подался вперед и хлопнул меня по колену с радостью, которую я наблюдал впервые за четыре месяца.

– Ты видел девушку в красном берете? – спросил он. – Ту, румяную, ее провожали с двумя овчарками.

– Она хорошенькая, – согласился я.

– Я подсмотрел в комнате стюардов. Она путешествует одна. Через несколько минут я спущусь, чтобы переброситься со стюардом парой слов. Сегодня вечером мы с ней ужинаем.

Через некоторое время он оставил меня и через час ходил вверх-вниз по палубе с ней, рассказывая что-то своим ясным сильным голосом. Ее красный беретик был ярким пятном на фоне серо-зеленого моря, и время от времени она поглядывала на нас сквозь развевающуюся прядь волос и улыбалась с удивлением, интересом и участием. За ужином мы выпили шампанского и были очень веселы, потом Энсон играл в бильярд с заразительным азартом, и несколько людей, видевших меня с ним, спросили, как его зовут. Они с той девушкой болтали и смеялись вместе в баре, когда я пошел спать.

Во время путешествия я виделся с ним меньше, чем рассчитывал. Он хотел найти для меня пару, но не было никого подходящего, так что мы виделись только за едой. Впрочем, временами он заходил в бар выпить коктейль и рассказать мне о девушке в красном берете и их приключениях, сумасшедших и удивительных, и я был рад, что он снова стал собой или, по крайней мере, кем-то, кого я знал и с которым я чувствовал себя как дома. Я не думаю, что он чувствовал себя счастливым, если кто-то не влюблен в него, не тянется к нему как к магниту, не помогает ему лучше понять себя самого, не обещает ему что-то. Я не знаю, что именно. Возможно, они обещали ему, что в мире всегда будут женщины, которые будут проводить с ним свои самые лучшие, яркие, светлые часы, чтобы заботиться и защищать то превосходство, которое он любовно вырастил в своем сердце.

– И где же мистер Кэмпбел? – спросил Чарли.

– Уехал в Швейцарию. Он тяжело болен, мистер Уэльс.

– Жаль. А где Джордж Хардт? – поинтересовался Чарли.

– Он вернулся в Америку, устоился на работу.

– А где же наш Snow bird?

– Он наведывался на прошлой неделе. Но его дружок, мистер Шаффер, все равно в Париже.