засечную полосу. После долгих блужданий между скользкими боками губерний он оказался уездным в тульской — причём вторым в губернии после самой Тулы.

Директор Музея первым делом стал тыкать пальцем в то место, где стоял татарский ледяной замок, снежная крепость, комендант которой изрядно навалял нашим предкам.

Я слушал его внимательно, но кому интересно — пусть читает про это в журнале Вадима Нестерова, где про это позорище написано более подробно.

Я же разглядывал жестяные ржавые плакаты на улице.

Столица яблочной пастилы — такие сведения почему-то особенно поражают. Или, скажем, то, что здесь "развито плетение кружев на коклюшках".

Но первой строкой в списке нужных человечеству вещей, что производятся в Белёве, значились огнетушители порошковые. Очевидно, что это было волшебное предвидение Санти, сила городского герба. Уж потом за огнетушителями шли цилиндры тормозные, что плодоовощные консервы, да соки того же извода, и вслед — коклюшки, с пастилой.

Плыл поблизости старинным кораблём, обветшавшим летучим голландцем, мужской монастырь Св. Макария Жабынского — белёвского чудотворца.

Краевед тут же сказал, что город назван по реке Белёве, что впадает в Оку — и говорили, что это от мутного течения белей — воды и светло-серых супесей с подзолистыми почвами.

И то верно, кроме монастыря, плыл тут красный кирпич монастырей, изъеденных временем, с выкусанным и утерянным мясом стен плыл над этой мутной водой. Внутри монастыри были наполнены человечьим жильём, да грядками. Курились трубы, спали блохастые собаки — но люди ушли производить порошковые огнетушители, плодоовощные соки и отправились вязать на коклюшках.

Сквозь скелеты куполов плыли белёсые облака.

Мы пошли в столовую на рыночной площади.

Настоящий путешественник сливается с дорогой медленно — он прикасается к ней через тысячу мелочей и важных событий, но часто упускают главное. Главное — это дорожный корм. Путевая еда превращает путешественника, она замещает в нём домашнюю плоть. И чем дальше ты удаляешься от дома, тем больше это превращение. Вот ты уже научился резать барана, а вот ты хлебаешь ложкой из оловянной миски, и гортанно кричат твои попутчики, спорят о чём-то. Ты делаешь ещё несколько глотков и вытираешь руки о халат. Да, вот ты уже и в халате, и в этот момент чужая речь становится для тебя родной.

Вот что такое дорожная еда — каменеющий хлеб и банка тушёнки-американки в вещмешке, мытый пластиковый стаканчик и неизвестное существо, погибшее смертью Жанны д'Арк — всё превращает тебя, из сидельца в человек дороги — если не сгинешь от несварения желудка.

И мы притормозили у белёной белёвской белой известковой стены и шагнули внутрь.

В этот момент странные вещи начали твориться со временем. В дороге время течёт особенно, оно прыгает и скачет, его взбалтывает на ухабах. Никто не знает, что случится с близнецами — и никакая относительность ничего не объяснит.

Толстой, как пишет про это Шкловский, вспоминал, что встречался с Герценом каждый день полтора целых месяца каждый день. Но Толстой был в Лондоне шестнадцать дней, и через полвека воспоминания утроились — время путешествия растянулось.

Дорога произвольно меняет все четыре вектора координат, и время — в первую голову.

Извините, если кого обидел.

17 января 2010

История про приход и уход (XII)

Дорога произвольно меняет все четыре вектора координат, и время — в первую голову.

Итак, мы ступили в сырой мир столовой. Там, на иконном месте висел плакат:

Хлеба к обеду

В меру бери.

Хлеб — драгоценность.

Им — не сори.

Архитектор уткнулся безумными глазами в стойку — и было чему удивляться. Там, на тарелочке лежала живая еда мёртвой Советской власти. Там стояли совнархозовские весы с тонкой талией, там пахло прелым и скучала старуха в белом.

Мы взяли крохотные чеки, похожие на троллейбусные билеты нашего детства, и пошли к раздаточному окошку.

Тарелки с битым краем и реликтовой надписью "общепит" содержали капустный суп. Погибшая армия серых макарон лежала в соусной жиже. Водку нам продали, посмотрев на часы — мы проследили взгляд кассирши, и всё стало ясно.

Внутри столовой стоял вечный ноябрь восемьдесят второго, Ленин на металлическом рубле давал отмашку на одиннадцать часов — время прыгнуло и остановилось.

Наш "Фольксваген" превратился в зелёную буханку "УАЗа" (Водитель побледнел). Жидкое время лилось в стеклянные мухинские многогранники. Водка звалась "Гаубица" — от неё у Архитектора тут же выскочили глазные яблоки — точь-в-точь, как у диснеевского персонажа. Впрочем, какие диснеевские персонажи в восемьдесят втором году.

В одной повести у Виктора Некрасова есть эпизод, когда, он, уже старый и заслуженный писатель, приплыв на теплоходе в Волгоград, идёт в лёгком подпитии по улице. Видит сдвинутую крышку люка и через эту дыру зачем-то спускается в какой-то канализационный люк и проходит по коридору. И внезапно попадает в сорок второй год, в разбитый подвал.

— Ну что, капитан, мины-то поставил? — спрашивают его.

Там сидят его друзья — некоторые уже убитые, те, кто выживут, и те, кого убьют после. Они наливают трофейного, сажают за стол. И у него начинается жизнь наново, жизнь, из которой не вылезти обратно в люк, а надо лезть наверх и проверять боевое охранение.

Но нам судьба надавала плюх, встряхнула за шиворот и выпихнула вон. Сработали белёвские тормозные цилиндры, и время остановило свой бег. Началось перемещение в пространстве.

Мы упали в немецкую железку, будто в утлый чёлн.

Мотор фыркнул, и русская дорога начала бить нас по жопам.

Извините, если кого обидел.

17 января 2010

История про приход и уход (XIII)

Мы свернули с дороги, что вела вдоль железнодорожного полотна и поехали кругом.

Тут дело было вот в чём — дороги вовсе не было — начиналась обыкновенная русская грязь. Да и железная дорога стала другой — Толстой мог ещё путешествовать по ней пассажиром, а вот мы — уже нет.

И вот, хитрым окольным путём мы въехали в Козельск.

Козельск-то место странное, и Архитектор, когда мы остановились у моста тут же сказал:

— Козельск выстроен как пункт, представительствующий от высокого берега на низком.

Я, глядя на купола, сочувственно закивал.

У меня с Оптиной пустынью были очень странные духовные отношения. Пока мои спутники ловили геомагнитную волну, взмахивали руками и общались на своём удивительном языке, я пытался разобраться в своих мыслях.

Если принять существование обкомовского стиля, то Оптина была построена в обкомовском стиле XIX века, в этом несколько стандартном классицизме.